Алексей Евсеев - Кукук
Я (опустив руки): Оk, тогда давайте 5-го на Берлин.
Уехать из Питера нужно обязательно. Всё равно куда — лишь бы сменить обстановку, лишь бы было движение. Смена декораций. И нужно увидеться с Таней. Понимаю, что это будет наша последняя встреча, и оттого заговариваю себя — не надо к ней, не надо, как-нибудь потом…
Женщина: Есть билет вторым классом на Ганновер.
Я поймал себя на мысли, что этот город даже не пришёл мне в голову…
В Ганновере живёт Таня и наши дети.
Забавно. Значит, летим в Ганновер. Как всё символично!
За моей спиной устроила очередной концерт Ралука. Румынка. Двадцать лет уже живёт в Германии. Ей за пятьдесят. Переводчица: французско-немецкий, немецко-французский. Показывает пальцами толщину словаря Duden, который она выучила наизусть. Милое существо. Говорит невнятно. Время от времени устраивает краткосрочные концерты. Первую неделю пела хит «The Ketchup Song» с характерным стригущим движением рук. Затем перешла на Пиаф: Je ne regrette rien![37] Pam, pam, pam… …Passe!!! Далее трясёт хаером в пример хэви-металистов и успокаивается. Толстая. Ей очень трудно ходить. Передвигается мелкими шажками. Будто падает вперёд. Сперва вычисляет цель и стремится к ней. Я всё время боялся того, что она грохнется. Но такого не случалось. Пару раз она устраивала балет или прочие танцы. Сидит на сильных таблетках. Поэтому-то все выходки продолжаются не более минуты. Понимает юмор. Понимает, что сильно больна. Шутит на эту тему. Почти все её не любят. Она очень неопрятная. Schlampe.[38] Но она единственная, к кому я испытывал симпатию. Пару раз она выходила в холл в полуголом виде. Кто знает, что у неё там голове. Один раз она сказала мне, что ей жаль, что она не может стать моей женой. Когда я помог поднять ей что-то, что она обронила, она попыталась поцеловать мне руку. Я успел отдёрнуть её и сказал, что это излишне. Я как-то нашёл с ней общий язык, и мы несколько раз общались, если это можно назвать общением. Помню смешной эпизод с ней, когда сев поблизости от неё в кресло, она, чтобы что-то мне сказать на ухо, взялась рукой за его подлокотник и подтащила моё кресло к себе вместе со мной. Часто плачет. Однажды, держа в руках сахарницу, она со слезами говорила, что с этим вот (с сахарницей) хотела быть похоронена её тётя. Вот так вот — она складывала руки на груди, зажав в них сахарницу. Сахар обильно сыпался ей на грудь. Пару раз мне удалось отвлечь Ралуку от этих воспоминаний или видений разговором. Но она очень невнятно говорит. Я почти ничего не понимаю. Жаль. Очень жаль. В ней есть что-то потрясающее. У неё очень умные глаза. Кстати, у большинства психов плохая артикуляция. Требуется время, чтобы начать понимать их.
На этот раз она что-то пела и говорила по-румынски. Андреас, уроженец Румынии, пытался услышать что именно.
Было уже поздно, и Анди ушёл. Я сидел один и смотрел на розы, которые он мне принёс. Их уже кто-то переставил с подоконника, рядом с которым мы сидели, на стол.
Мимо проходит одна дама. Худая, сплошь седые волосы, лет за пятьдесят. Она всегда с дамской сумочкой. Ни с кем не разговаривает, но регулярно предъявляет претензии медперсоналу. Я ленюсь послушать, что именно те делают не так.
Она оглянулась по сторонам и быстро взяла одну розочку с собой. Через какое-то время вернулась и взяла ещё одну. Меня она упорно не замечает. Я не стал ждать кражи третьей, сдал свой плейер на ночлежку и пошёл в свою палату. По дороге меня застал звонок Акрама. Я был уже в шутливом настроении. Кругом сплошной театр. Я смотрю на всех этих пациентов и думаю, что все они как плохие неубедительные актёры. Но при этом — всё это правда, реальность. Они здесь все воистину тронутые.
Да, Андреас привёз мне также бумагу и карандаши для рисования. Я признался ему, что уже подумывал о том, чтобы «взять шашки в руки». Очень своевременный подарок.
На следующий день я отправился в город. Точнее будет сказать — на главную улицу деревни, на так называемую пешеходку. Иду покупать себе самое необходимое для жизни: бритву, расчёску, словарь, рапидографы и картон для рисования. Был уверен, что займу себя рисованием. Но рисовать не получилось. Желания в руки не пришло. А головой я рисовать не умею.
Меня к тому времени перевели в другую палату, лишив тем самым искушения повыкручивать шурупики из фанерки. Палата с облегчённым режимом. Душевая с туалетом открыты весь день. Я прожил в ней два дня в полном одиночестве. Поставил стол к окну и всё время сидел, рисуя, пытаясь рисовать, и слушая музыку.
Ко мне чаще обычного заглядывал медперсонал и спрашивал, всё ли у меня в порядке. Да, всё ok.
Девушка, переводившая меня в эту комнату, записала на табличке, что висят на стенах при входе в палаты, мою фамилию без последней буквы: EVSEE. Точно также было написано и на шкафу. Ради хохмы я пошёл к ней в комнату для медперсонала и, нагнувшись (она сидела), тихо произнёс: Вы задолжали мне одну букву.
Она (тоже едва слышно): Какую букву?
Я: Фау. В конце моей фамилии на табличке…
Она: Я прямо сейчас должна исправить эту ошибку?
Я: Этого я не говорил. Как-нибудь потом. Оk!?
Она: Оk!
Я выхожу из комнаты и показываю ей пальцами знак «виктори»: Фау!
Замечаю замешательство на лице медбрата в глубине комнаты с открытой бутылкой минералки в одной руке и пробкой в другой. Он ничего не слышал. Но что он видел?.. Псих заигрывает с молодой симпатичной сестрой.
Девушка умудряется забыть о своём обещании. Я провокационно дорисовываю недостающую букву красной тушью из рапидографа. Через неделю в обоих местах поверху будет доминировать чёрная «фау». Кто эту галочку туда посадит — я не узнаю уже никогда.
А так, на бумаге, мне не рисовалось… Тогда я решил написать всё то, что печатаю сейчас на компьютере. Но ручкой по бумаге, как я и ожидал, — не писалось. Интересно. Два разных, как оказалось, занятия: писать ручкой и печатать. Тогда я было подумал, что буду записывать всё лишь ключевыми словами, чтобы не забылось. Попробовал. Ужасно скучно. Нафиг!
Художник
«Немало художников живут в мире разочарований. Они не верят в любовь. Они не верят в совесть. Подобно древним отшельникам они сделали своим домом пустыню утопий. Из-за этого они, возможно, достойны жалости. Однако прекрасные миражи рождаются лишь в небе пустыни. Разочаровавшись в делах человеческих, в искусстве они, как правило, не разочаровались. Наоборот, при одном упоминании об искусстве перед их глазами возникают золотые видения, обычным людям недоступные. Они тоже, размышляя о прекрасном, ждут своего счастливого мгновения».[39]
Будучи ребёнком, я обожал рисование. До сих пор помню некоторые из своих рисунков. В первом классе меня отобрали в кружок изобразительного искусства. Были ярко выраженные способности. Таланта не было, способности были. Я проходил в него лишь несколько раз. Плохо учился в школе по основным предметам, а значит, по мнению родителей, не заслуживал «развлечений». Завязав с кружком, лучше учиться не стал. В дальнейшем рисовал как получалось, не зная ни единого правила этой науки.
Чуть повзрослев, рисовал огромные сцены на море. В разрезе. На поверхности корабль, под водой водолазы и акулы, подводные суда, морское дно.
Родители всю мою школьную жизнь терроризировали на предмет учёбы. Учился я из рук вон плохо. Проблемы было две: было неинтересно и дырявая память. Я ничего не мог запомнить сходу. Приходилось тысячекратно зубрить, а это меня лишь бесило. Ясное дело, что за школьной программой я хронически не успевал.
В старших классах я опять увлёкся рисованием. Сами собой придумались фигурки людей. Стилизованные контуры. Я увлёкся ими не на шутку. Пришло чувство, что я художник. По всем прочим способностям, вроде как, всё по нулям, а тут что-то оригинальное. К сожалению, не владея ни одной из техник рисования, я каждый раз был разочарован своим исполнительным мастерством. Мои миниатюры выходили на редкость неаккуратными. Я стал относиться к ним как к эскизам, в надежде когда-нибудь сделать на основе этого материала настоящие графические полотна. [Это стало возможно лишь многие годы спустя, когда я освоил компьютер и смог обрабатывать свои вещи в векторной графике.] К тому моменту я заметил за собой полное отсутствие фантазии. Я рисовал тысячи этих фигурок по методу — куда рука пойдёт — и отбирал в результате десяток наиболее удачных и оригинальных. Со временем я перебирал свою коллекцию и выбрасывал из неё не прошедшие проверку временем. Занимаясь этим делом несколько лет, я выработал для себя десяток разных стилей, оставаясь при этом лишь в своём узком кругу — человеческих фигурок.
Увлечение это перешло и на студенческие годы. Более двух лет проторчал я в кораблестроительном институте, ставшем в те годы государственным морским техническим университетом. На первой же лекции я понял, что вся эта учёба не для меня. Но другого выхода не было, нужно было учиться ради того, чтобы закосить от армии (в институте была военная кафедра) и приобрести корочку о высшем образовании (желание это было у моих родителей, не у меня), не завалиться, так сказать, пьяным под забор (выражение родителей). Если я ходил на занятия, то, как правило, бездумно переписывал пропущенные лекции, либо рисовал. Рисовал, помню, шаржи на преподавателей. Один из них в каждом втором предложении упоминал слово «казус». Так он мне с ним и запомнился.
