Григорий Канович - Местечковый романс
Автобус, как всегда, опаздывал. Хенка боялась, что Роха его не дождётся и сбежит.
Когда он подрулил к остановке, будущая невестка помогла своей грузной спутнице подняться в полупустой салон и усадила её в первом ряду возле окна, чтобы Роха могла увидеть то, чего никогда не видела, а именно деревенскую Литву — зелёные поля и холмы, речки и лесочки, придорожные распятия и вросшие, как деревья, в суглинок крестьянские домишки.
Всю дорогу старуха не отрывала взгляд от окна, за которым проплывала незнакомая и непостижимая для неё, невольной домоседки, бедная страна.
— Земля красивая, ничего не скажешь, — тихо, словно делясь с Хенкой каким-то секретом, прошептала Роха. — Только люди такие же, как мы, бедняки.
— Да уж, небогатые, — согласилась Хенка.
— А почему литовцы, если они такие же бедные, как мы, нас не любят? Что им евреи плохого сделали? Обшиваем их, тачаем им сапоги, бреем, стрижём, часы чиним…
Автобус трясся и подпрыгивал на ухабистой дороге. Роху подбрасывало на рытвинах, она горестно вздыхала, ойкала и обеими руками хваталась за Хенку.
Ответа на вопрос Рохи девушка не нашла. Она сама не раз задумывалась, откуда эта извечная взаимная неприязнь.
— Может, оттого, что евреи всюду чужие, а чужого птенца даже голубка заклёвывает. Раз чужой, значит, нехороший… — сказала Хенка. — И вообще от бедности никто не добреет. Видно, так уж на свете заведено и всегда будет так, как было.
Роха насупилась и ни о чём больше Хенку не спрашивала. Мысль о том, что после совместной поездки в Алитус быстроглазая дочь Шимона рассчитывает дождаться согласия на брак с её царем Соломоном, вдруг затмила всё мелькающее за окном. Но не слишком ли рано Хенка радуется?
До Алитуса они доехали молча.
— Вы после этой сумасшедшей тряски ещё живы? — спросила наконец Хенка.
— Как видишь, жива, хотя все косточки растрясла. От станции до казармы далеко?
— Недалеко, но и не близко. Мы пойдём медленно, с остановками. Где-нибудь по пути отдохнём.
Роха никогда ещё не была в таком большом городе, и всё вокруг привлекало её внимание — и трех-четырехэтажные дома, и широкие, выложенные плиткой тротуары, и броские вывески, и нарядные жители.
— Мы не заблудимся? — спросила она Хенку.
— Не заблудимся.
— Я бы не хотела тут жить.
— Почему?
— У нас в Йонаве я знаю каждого — и литовца, и поляка, и еврея, — задумчиво сказала Роха. — Знаю, кто женится и кто разводится, у кого дома кошка и у кого во дворе на цепи злая собака. И меня все знают. А тут? Нет, я ни за что не хотела бы тут жить.
Так, рассуждая о преимуществах родной Йонавы перед чужим Алитусом, они добрались до желанной цели.
Хенка слушала Роху и всматривалась издали в фигуру часового. Ни выправкой, ни ростом он не был похож на того коренастого солдата, который охранял вход на территорию прошлый раз. Путая падежи и коверкая глаголы, Хенка стала объяснять долговязому неприветливому охраннику, что их сюда привело:
— Mes is Jonava[14].
Страж пренебрежительно оглядел их с головы до пят — он без всяких объяснений, только по лицам, не характерным для большинства его сородичей, и по уродливому акценту догадался, к кому эти женщины прибыли.
— Jus pas eilini Saliamona?[15]
Хенка и Роха, как по команде, закивали.
— Atspejau. Jis cia pas mus vienintelis zydas[16].
Из всей его речи Хенка и Роха поняли только слово «жидас», знакомое обеим чуть ли не с колыбели.
— Tuojau surasime[17], — сказал солдат и скрылся за забором.
Через некоторое время вышел и сам рядовой Салямонас.
— Шлеймке! — закричала Роха, как будто сыну грозила смертельная опасность, и бросилась к нему.
Хенка стояла в сторонке и с удовольствием наблюдала, как та своими жилистыми руками мяла и комкала сына, словно тесто.
— Ей-богу, встреться ты мне на улице, я тебя, сынок, ни за что не узнала бы! Весь какой-то не такой! В военной форме ты и на еврея-то не похож, — не то нахваливала, не то подначивала Шлеймке истосковавшаяся по нему Роха. — А я ещё, дура, ехать не хотела! Спасибо Хенке, что вытащила.
Рядовой Салямонас гладил мать по седой взлохмаченной голове и морщинистому лицу, как будто старался стереть врезавшиеся в него глубокие борозды, благодарил тёплым взглядом Хенку, прижавшую к груди, как младенца, парусиновый чемоданчик.
Догадливый охранник, которому до призыва в армию в родной деревне под Рокишкисом или Купишкисом ни разу не доводилось видеть трёх евреев сразу, таращился на них с изумлением.
— Давайте спустимся к Неману. Мы в прошлый раз так хорошо провели там время, — предложила Хенка. — Что мы стоим, как вкопанные?
— К великому сожалению, я не могу с вами пойти, — сказал Шлеймке. — Я сегодня дневальный.
Роха и Хенка растерянно переглянулись.
— Я сегодня отвечаю за чистоту и порядок в казарме и через пять, самое большее через десять минут обязан туда вернуться. Иначе я рискую попасть на гауптвахту. То есть в солдатскую каталажку.
— В тюрьму? Господи! — простонала Роха. — Я сюда свои кости еле доволокла, чтобы хоть часок побыть с тобой, а выходит, нам надо сразу отправляться обратно. Знали бы — не поехали бы! Письма не пишешь, не предупреждаешь! Сиди и думай, жив ты или нет…
— Виноват… — опустил голову Шлеймке. — Но вы же всё равно не можете мне ответить.
— Да, мы, безграмотные, писать не умеем, но наказывать нас за это молчанием не надо, — с укором сказала Роха. — Вернёшься домой — может, ты и нас, дурёх, научишь… Ладно… Увиделись с тобой, и слава Богу, — промолвила она и обратилась к Хенке, великодушно уступая ей первенство во всём — в любви и в жалобах. — А ну-ка, быстренько выгружай все свои дары!
— Шлеймке, возьми всё, что мы привезли, вместе с чемоданчиком. Мы с мамой ещё к тебе приедем, тогда его и заберём, — сказала Хенка, пытаясь как-то сгладить свою вину перед сникшей Рохой за то, что так неосмотрительно уговорила её пуститься в далёкий путь.
Автобуса в Йонаву пришлось ждать долго, и неудачницы не знали, как убить время. Они бесцельно бродили по незнакомому городу, смотрели на витрины и вывески лавок и магазинов, заглядывали через открытые двери в парикмахерские, откуда пахло дешёвым одеколоном и где лихо орудовали ножницами и бритвами мастера-евреи, одетые в сверкающие белизной халаты. Забрели они и на городской рынок, уставленный крестьянскими телегами, и там глазами выискивали среди покупателей собратьев-единоверцев, которые в Алитусе попадались реже, чем в Йонаве.
Хенка вдруг вспомнила Гилеля Лейзеровского, его больную жену и кучу детей…
— В прошлый раз хороший человек помог мне найти Шлеймкин полк. Пусть Господь Бог за доброе дело одарит его таким же добром, да ещё с добавкой.
— Он, может, только на небесах одаряет, но не на земле. На земле хозяин не Господь Бог, хотя Он её и создал, а всякие господа и господинчики, — сказала Роха-самурай.
Хенка порывалась остановить какого-нибудь еврея, расспросить, где находится улица Кудиркос, и навестить Гилеля, но не решилась. Грешно было ещё больше утомлять Роху — опечаленная старуха и так еле держалась на распухших ногах.
На автостанции они присели на скамейку и стали ждать рейса в Йонаву. Никогда ещё обе не чувствовали такую близость друг к другу, как на этом пропахшем бензином и машинным маслом, захламленном окурками, обрывками бумаги и битым стеклом островке. Их объединяло даже молчание, ибо думали они об одном и том же — о любви, которая всё равно куда сильнее обиды на судьбу, не всегда благоволящую к тем, кто любит. Кто мог знать, что Шлеймке в этот день будет так занят на службе?
— Спасибо, Роха! — вдруг сказала притихшая Хенка.
— За что? — глухо отозвалась нахохлившаяся старуха.
— За реб Ешуа Кремницера. Если бы не вы, что бы я сейчас в местечке делала? Улицы бы подметала, полы мыла у мельника Менделя Вассермана или сидела бы дома и под стук отцовского молотка до дыр протирала своё платье? Спасибо вам и за то, что отважились отправиться со мной сюда. Несмотря ни на что, я считаю, что мы с вами приехали не зря. Шлеймке будет легче служить.
— Это я тебя должна благодарить. Сказать по правде, я о тебе раньше была не очень-то хорошего мнения. Не стану кривить душой, я не собираюсь бить себя в грудь кулаком и просить у тебя прощения. На то я мать. Ты понимаешь, о чём говорю?
— Понимаю, — с каким-то несвойственным ей надрывом ответила Хенка. — Если когда-нибудь рожу и выращу такого сына, как ваш, я тоже буду желать ему в жёны не дурнушку и нищенку, а красавицу и богачку. Мне тоже будет больно, если чужая женщина заберёт его у меня навсегда.
И тут подошёл автобус, не дав им договорить.
7Путь домой показался обеим намного короче. Погружённые в свои раздумья, они и не заметили, как очутились в Йонаве.
