Юрий Рытхэу - В зеркале забвения
Иногда хотелось бросить все и спокойно переводить, тем более такой работы хватало: в те годы Учпедгиз издавал переводные художественные тексты для школьного чтения.
Гэмо решил перевести повесть Тихона Семушкина «Чукотка». Она была из чукотской жизни, почти документальная и больших трудностей в работе не сулила. Но чукчи, забавные и простоватые в русском изложении, на своем родном языке переставали быть чукчами, превращались в черт знает каких болтунов и шутов или же многозначительных резонеров, с ходу имевших суждение обо всем. Их самонадеянность, потуги на доморощенную «мудрость» вызывали жалость.
В результате всего этого у Гэмо накапливался парадоксальный опыт того, как не следовало, по его мнению, писать. Литературный герой, человек на странице, разительно отличался от живого прототипа, каким бы гениальным ни был автор. Одно дело — живой человек, и совсем другое — человек из книги. Они были разные не только по характеру, но даже как бы являлись существами другой породы, или жителями другого времени, или другого измерения.
С большим трудом удалось довести до конца два рассказа. В одном Гэмо описал впечатления молоденькой девушки, впервые отправившейся на Большую землю на учебу. Разумеется, это были собственные впечатления, но почему-то главную роль он отдал девушке, чтобы как-то отделить написанное от себя, дать простор воображению. Ему казалось, что если бы он писал о себе, то чувствовал бы себя стесненно. Второй рассказ вообще был написан в виде писем молодой русской учительницы, которая впервые приезжает на Чукотку после окончания института. Гэмо понимал, что эти рассказы не бог весть какое литературное достижение, но кроме желания напечататься подпирала и другая причина: после новогодних праздников деньги неожиданно кончились. Перед молодой семьей возникла угроза голода. Сын, лишенный добавочной пищи, так отсасывал груди у матери, что Валентина стала жаловаться на боль.
Аккуратно переписав рассказы, Гэмо отправился в редакцию журнала «Звезда». Она располагалась в том же доме, что и Союз писателей, на набережной Кутузова, но вход, как это водилось в ленинградских зданиях, был не в парадную дверь, а вообще с другой стороны фасада, со стороны улицы Воинова. Через кривой коридор, повинуясь указаниям вахтера, Гэмо добрался до редакционной комнаты, где его встретил круглолицый румяный человек в хорошо сшитом костюме, в белой рубашке и галстуке.
— Что принесли, молодой человек? Рукопись? — быстро заговорил он, едва ответив на приветствие. Гэмо не знал, что журнал совсем недавно подвергся разгромной критике со стороны Центрального Комитета ВКП(б), который даже принял специальное постановление.
Человек явно неохотно взял рукопись, перелистал и сморщил лицо.
— По правилам рукопись должна быть перепечатана на машинке. Ну что же, почерк каллиграфический, разобрать можно… Приходите через две недели за ответом.
— Извините, а кого мне спрашивать? — Гэмо был рад уже тому, что рукопись все же взяли на прочтение.
— Кучерова Александра Ивановича.
В университетской библиотеке Гэмо хотел выписать все сочинения Александра Ивановича Кучерова, но даже в генеральном каталоге не обнаружил ни единого упоминания о его произведениях. Это повергло его в уныние и растерянность: может, этот самый Кучеров просто самозванец? Он поделился своими опасениями с женой, но Валентина успокоила его:
— Может, он служащий? Необязательно, чтобы в журнале работали одни писатели. Ведь в твоем Учпедгизе есть и редакторы, и технические работники…
Две недели тянулись нестерпимо долго. Состояние напряженного ожидания усугублялось нескончаемыми ленинградскими дождями, съевшими свежий снег и занавесившими все видимое пространство сырой пеленой. Гэмо подбадривал себя водкой, смешанной с пивом, писал рассказы. Работа неожиданно пошла, и случалось, что он проводил часть ночи за письменным столом, покрывая страницу за страницей каллиграфическим почерком. Он не любил править написанное, жалко было вычеркивать уже вставшее на свое место слово, но знал, что править надо, находить самое точное, нужное слово. Хотя, с другой стороны, он понимал, что в потоке еще не записанной речи слова как бы сами становятся друг за другом, возникают по зову мысли именно те, которые лучше всего способны выразить ее. Раньше, едва научившись читать, Гэмо полагал, что писатель или поэт по свойству своего таланта переносит на бумагу уже готовое, сложившееся в сознании произведение. Особенно это касалось поэзии. Но как-то ему попалось академическое издание Пушкина, где были напечатаны фотокопии его черновиков. Страницы, испещренные поправками, перечеркиваниями, сплошной чернотой целых абзацев, повергли его в унылое разочарование, которое он долго не мог преодолеть: если уж Пушкин множество раз исправлял написанное…
Через две недели Гэмо бодро шагал по Кутузовской набережной, отворачиваясь от сырого ветра, дующего с Петроградской стороны. Каков может быть ответ? Вот он входит в комнату редакции. Несколько человек встают ему навстречу и восклицают: мы с таким нетерпением ждали вас! ваши произведения прочитаны и немедленно будут напечатаны! не хотите ли получить аванс? мы его немедленно выписываем! касса в комнате напротив! не надо благодарить! это мы должны быть благодарны за то, что принесли рассказы именно к нам в редакцию… О другом Гэмо не хотел думать. Он прошел знакомым коридором до редакции и нашел на рабочем месте Александра Ивановича Кучерова.
— Вам кого? — спросил тот, даже не ответив на робкое приветствие Гэмо.
— Вас.
— Меня? — удивился Кучеров, и Гэмо заметил мелькнувший на его лице испуг.
— Я вам приносил рукопись, — напомнил Гэмо.
— Да, да, припоминаю, — оживился Кучеров. Он долго рылся в бумагах на столе, выходил в другую комнату, пока не появился с рукописью. — К сожалению, ничем не могу вас обрадовать. Рассказы слабые. Но это не значит, что в творческом отношении вы человек безнадежный. Отнюдь! Но вам надо прилежно учиться у классиков, больше читать..
Кучеров произносил именно те слова, которых Гэмо не хотел слышать. Но самое обидное было не в том, что рассказы отвергли. По всему видать, Кучеров их даже просто не прочитал, в лучшем случае просто перелистал их.
Взяв себя в руки, сжав зубы, Гэмо выслушал до конца разглагольствования Кучерова, схватил рукопись и выскочил из редакции. Возле вахтера стояли два писателя, заметно нетрезвые на вид, и о чем-то препирались. С лестницы, ведущей вниз, явственно разносился запах еды — гам помещался писательский ресторан. Спазм сжал голодный желудок Гэмо, он постарался поскорее выбраться на свежий воздух.
Дождь прекратился, но сырой воздух висел плотной пеленой, и сквозь него приходилось продираться, как сквозь физическое препятствие. К горечи отказа примешивалась обида за небрежение к рукописи, явный обман и эти лицемерные рассуждения о пользе чтения классической литературы. Да, может быть, чтение классиков и впрямь полезно. Но только не для того, чтобы научиться писать. Существующий в книгах мир совершенно не похож на окружающую действительность, он лишь приближается к ней но мере таланта писателя, или же откровенно отдаляется, отстраняется. И эта мера приближения и есть мера писательского таланта и мастерства. Гэмо прекрасно понимал, что написанное им не может претендовать на высший литературный балл, но оно во всяком случае отнюдь не хуже того, что печаталось в современных журналах, а уж по материалу было достаточно интересно.
В домике было холодно, но пахло жареной картошкой с луком. Валентина сразу же поняла все по лицу мужа, но ничего не сказала.
Поискав глазами хотя бы малый кусок мяса на большой сковороде, Гэмо мрачно произнес:
— Он даже не читал рукопись… Если бы он заглянул туда, ну хотя бы оставил какие-то пометки… А тут — ничего!
Валентина присела рядом и весело сказала:
— Значит, у тебя есть шанс.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что он сказал о рукописи, он сказал о той, которую не читал. Значит, это не настоящее мнение… А потом, кто такой Кучеров? Ты же сам сказал, что в литературе не существует такого писателя.
Гэмо задумался: жена иногда говорила мудрые слова. Наверное, страшно быть несуществующим писателем. То есть, с одной стороны, как бы числиться в них, быть при литературе, а с другой, ничего не мочь в ней, тайно терзаться своим творческим бессилием и дико завидовать тем, кто печатается, выпускает книги… Как он должен ненавидеть своих удачливых товарищей!
Несколько дней Гэмо пытался всучить какому-нибудь писателю рукопись, но безуспешно. Получив стипендию, он выкроил небольшую сумму, чтобы перепечатать рассказы на машинке. Заведующая редакцией Учпедгиза, вручая аккуратно сложенные в папку листы, сказала:
— Я прочитала рассказы. Они мне понравились. И машинистке тоже. Я знакома с писателем Геннадием Гором, говорила ему о тебе, и он согласился почитать твои рассказы и поговорить с тобой. Хочешь встретиться с ним?
