Артем Ледовский - Сорок бочек
Жадно глотая, друзья опустошали бокалы, наполненные из свежеоткрытой бочки. Очень хотелось пить, бокалы опустели почти мгновенно. Второй круг пива начинался уже в глубоких креслах, умиротворенно, с расстановкой. Тема тоскливо оглядел комнату и произнес:
- Бардак.
- Согласен. - поддержал Пугач.
- А по-моему, нормально. - попытался возразить Алекс, он уже сообразил, к чему идет разговор.
Через минуту было уже ясно, что продолжать пивную осаду будет возможно только при сохранении человеческого облика, а именно при наведении порядка в окружавшем друзей пространстве. Тема, как хозяин квартиры, обосновал неотъемлемое право мужчин ("мы же хлопцы!") заниматься чисткой ковров и мытьем грязной посуды. В ответ ему было обреченное мычание друзей. Пришлось принимать решение о генеральной уборке, причем Алекс с помощью нехитрых приемов софистики приплел к генеральной уборке и процедуру пополнения продуктовых запасов, и с подозрительным энтузиазмом вызвался добровольцем в поход за продуктами. Тема и Пугач позволили ему ускользнуть, и остались с перспективой многочасовой уборки, разделившись: "Ты, Пугач занимайся посудой и мусором, а я буду подметать и вытирать." На том и порешили.
Дальновидность Теминого подхода к разделению обязанностей стала с грустной полнотой очевидна Пугачу в тот момент, когда он вошел на кухню. О давности последнего наведения порядка свидетельствовали бесчисленные полиэтиленовые пакеты разнообразных форм и размеров, заполнявшие все углы. Жирные пятна, о происхождении которых можно было только догадываться, причудливым узором покрывали стены и потолок кухни. Апельсиновая кожура, шкурки бананов, обертки от конфет, давно забытый под табуретом иссохший кусок колбасы были разбросаны по полу, неопровержимо свидетельствуя о холостяцком статусе хозяина квартиры. От мойки исходил пронзительный и неаппетитный запах. В ней скопилась гора грязных кастрюль и тарелок, на дне которых под толстым слоем плесени угадывались остатки былых пиршеств. Так, подумал Пугач и с ожесточенной безысходностью принялся за работу.
Дважды, опасливо поглядывая на угрюмо сопящего Пугача, заходил
Тема, приносил новые бокалы с пивом и заискивающе улыбался.
Настроения улыбаться в ответ у Пугача не было. Закончив с посудой и странными пятнами на стенах, допив пиво, довольный собой Пугач оглядел наведенный им порядок. Он сгреб весь мусор в большой мешок, крякнув, взвалил его себе на плечи и гордо прошествовал к выходу мимо уныло подметающего пол Темы.
Вернувшись, Пугач уже менее агрессивно посмотрел на завершившего подметательные движения Тему и предложил заново наполнить пивом давно опустевшие бокалы. Тема направился на кухню за новой бочкой,
Пугач занял свое место на диване. Из кухни раздался голос Темы:
"Пугач, а где краник?"
Девятая бочка.
- Предлагаю Пугачу уборку больше не доверять. - сказал Алекс, разливая пиво по бокалам.
- Согласен, - поддержал Тема. - Столь легкомысленный подход к утилизации краников не совместим с почетным званием уборщика квартир.
- Я уже извинился. - сказал Пугач. - А виноват-то, на самом деле тот, не будем показывать пальцем, кто не вынул краник из бочки.
Тема и Алекс перемигнулись, они знали, кто не вынул краник из бочки. Сделав по глотку, друзья умиротворенно забрались с ногами в кресла.
- В чистой квартире дышится легче. - произнес Алекс.
- И пьется больше. - добавил Тема.
- А все почему? - задал Пугач риторический вопрос. - Потому что чистота гармонирует с природой человека. Чистота, судари мои, должна быть внутри, снаружи и в окружающем человека пространстве.
- А крысы, к примеру, чистоту не любят. - заявил Алекс. - Им, крысам, чем больше грязи, тем больше место похоже на крысиный рай.
- Да, хлопцы, - сказал Тема. - В детстве я много слышал про крысиный рай. Говорят, что это место похоже на большую городскую свалку, где много забытого плесневелого сыра, проросшего зерна и гнилого картофеля. Порою, по весне, там идут керосиновые дожди, ибо, известно, что керосин для крысы - все равно, что валерьянка для мартовского кота.
- Да-да. - вставил Алекс. - Когда идут весенние керосиновые дожди, все крысы выбегают на улицы с маленькими алюминиевыми кружками в форме мышиных черепов и жадно ловят падающие вниз капли вожделенной влаги.
- Эй-эй, - перебил друзей Пугач. - Хватит уже про крыс! Опять вас понесло!
- Хватит, так хватит. - неожиданно легко согласился Тема. - А, кстати, вспомнилась мне одна история, рассказанная небезызвестным
Владленом Иосифовичем Прочашковисским, которая может вас, хлопцы, заинтересовать и немного развлечь.
- Давай! - с надеждой поддержал Пугач. - Надоели вы мне со своими крысами!
- Крысы - не наши. - строго произнес Алекс.
- Слушайте, хлопцы. - сказал Тема. - История небольшая, но очень поучительная.
История, пересказанная Темой
в пятницу вечером в компании Алекса и Пугача
В году 1910-ом, когда сирень цвела до конца душного июля, и трубки никогда не раскуривались с первого раза, в городе Менске у семейства Марковичей был куплен дом приезжим поляком. Купил он его за небольшие деньги по знакомству, открыл антикварный магазин на первом этаже, на втором поселился сам, а остальное сдавал в наем.
Сам поляк, а звали его Казимиром Каминским, был человеком нелюдимым, холостым и большим педантом в мелочах. Невысокого роста, голубоглазый, он был из тех людей, которые не заводят знакомств по четвергам, чистят себе сапоги щеткой из беличьей шкурки и, когда едят суп, наклоняют тарелку на себя. Ходили слухи, что он был из краковских масонов, и дом в центре города купил не просто так. Хотя, как вы знаете, слухам верить нельзя, особенно тем, которые услышишь на вокзале.
Казимир был из незнатного помещичьего рода, обитавшего в небольшом имении под Краковом. Шестнадцати лет отроду он был отправлен отцом получать образование в город, где и прожил студентом до двадцати семи лет на маленькие деньги присылаемые из родного имения матерью. После университета он устроился клерком в банк по знакомствам отца, и через шесть лет после того стал главою одного их филиалов в Лодзе. Ему, как человеку дотошному и педантичному пророчили хорошую карьеру сослуживцы, в спину называя его
"Kazhimir-byaka". Было ясно, что через пять-шесть лет он будет занимать большое кресло в правлении, и ссориться с ним никто не хотел.
Перевод в Варшаву Казимир воспринял, как должное. Он даже и не удивился хорошему жалованью и почетной должности. Он просто поменял один стол на другой, уже дубовый, в отдельном кабинете с личным секретарем, который каждое утро, краснея от неловкости, как-то боком вжимался через слегка приоткрытую дверь в кабинет Казимира с однообразным "korrespondencija, ponei", и ставил перед Каминским серебряный поднос с белыми и голубыми хрустящими продолговатыми конвертами. Казимир скоро привык к размеренной жизни банкира, он стал привыкать к лишним деньгам и покупал милые антикварные безделушки, которые любовно расставлял на полках и шифоньерах своих апартаментов.
Вести о смерти отца застали его на заседании правления банка: его секретарь, синий от страха, вызвал Казимира в приемную и дрожащей рукой протянул ему телеграмму. Казимир уехал немедленно, ни перед кем не извинив свой внезапный отъезд, чтобы никогда не вернуться в
Варшаву. Похоронив отца, он поспешил покинуть родные места и перебрался в Менск.
В Менске было проще и спокойней. Магазин забирал много времени разными мелочными заботами, и некогда было думать об отце, о матери, которую он навсегда запомнил в черной вуали в старушечьем платье, маленькую, очень жалкую, от которой он бежал в страхе увидеть ее смерть, стыдливо объяснив свой отъезд в скупом письме, оставленном на обеденном столе в гостиной.
Но и в менских апартаментах, отрешившись от всего, что могло бы ему напомнить о родном доме, Казимир еще долгие месяцы просыпался по ночам от одного и того же сна в удушающем ужасе, хватая воздух ртом.
В этом сне он стоял в библиотеке перед книжными стеллажами не такой, каким он был сейчас, а на двадцать лет старше. Он всей душой ощущал вес пятидесяти лет, скопившихся на плечах неудобной кучей. Он смотрел на книги и журналы, которые читал взахлеб еще ребенком и с неловкой сентиментальностью прикасался к ним кончиками пальцев, не решаясь открыть. А рядом, прислонившись в дверному косяку, стоял, не замечая Казимира, двоюродный брат, Ян. Он был тоже старым с выцветшими слезящимися глазами в смешном пиджаке без лацканов. Пять лет назад он был сослан на каторгу, застрелив в Вильно судебного пристава. Чуть поодаль, в кресле сидела Анна, младшая сестра, утонувшая в сельской речке двадцать лет назад по недогляду нянек, такая, какой он ее часто себе воображал: светская красавица, украшение краковских балов. Он с удивлением, но без испуга разглядывал их и говорил себе, что они, равно как и книги его детства не могут быть здесь просто так, без смысла. Потом он понял, что он видит призраки прошлого, которые не хотят оставить его и надоедают своей навязчивостью. Он шел по коридору в комнату для гостей. Направо, мимо столовой, мимо салона, мимо большой ванной комнаты и еще раз направо. Там, у стены стояла мать. В том же черном вдовьем старушечьем платье, в той же черной старомодной вуали она смотрела на постель, где спутанным клубком копошились тени, гибко оплетая друг друга, кажущиеся объемными из-за постоянного своего движения. Он оглянулся вокруг и увидел Яна, тот, так же как и мать, не мигая, смотрел на постель. Кто-то вдруг шепнул: "Он еще борется", и Казимир увидел в одной из теней лицо отца, молодого и пышущего здоровьем, без этой старившей его бородки, которую он отрастил после рождения Анны, чтобы казаться старше. Он вдруг понял, и, наклонившись к самой постели, сказал: "Анна здесь". Боясь опоздать, он повернулся к выходу, чтобы привести ее в эту комнату и показать отцу. Но его остановил голос матери, негромкий, твердый и молодой:
