Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма
Отец и тут объяснял причины: "Не в дрожжах, и не в печке и квашне дело, а в земле, как ты ее обрабатываешь, и в семенах. От них вкус и пирогов и хлебов. Берите у меня на посев пшеницу и рожь, сейте". Мужики брали, сеяли. Но не у всех ладилось. Усердия не было и терпения не хватало. Радетельной любви земля не испытывала, и не открывала свои тайны.
Отец втолковывал мужикам вроде бы немудреные понятия. Как надо зарывать навоз, в каждом поле по-разному, чтобы плодородия прибавилось. Говорил и показывал, как распознать спелость пашни. Наука земледельца не всем и не сразу открывалась в словах его. постичь ее не у всех терпения хватало. Да кому-то и не дано. Но чем усерднее твои старания, тем больше они рождают задора в душе. А засевшие мысли в голове, вроде и праздные, рушат беззаботный покой. Но с этим "покоем", кому-то и не хотелось расставаться. Лень и брала свое. "До всех тайн хлеборобства никому никогда не дойти, — говорил отец мужикам. От того и будет у пахаря к этим тайностям вечное стремление. Из одного узнавания возникает другое. Все любознательным дела и хватит на всю жизнь". Так отец и взывал своих моховцев к труду сотворительному. Но "сотворение" — это опять же удел избранных.
На поле за Шелекшей полоса Кориных была рядом с полосой Жоховых. Обе упирались в Лягушечье озерцо под Татаровым бугром. И наделы равные — у тех и других на шесть едоков. Выезжая с плугом или бороной на поле, отец говорил Федосье Жоховой, матери Сашки Жоха, чтобы и она выезжала, самая пора. Но Жаховы к "поре" не поспевали, все что-то мешало… Отец выгребал конной волокушей, сделанной по его "выдумке" кузнецами Галибихиными, перегной из Лягушечьего озерца и разравнивал его по своей полоске. А Жоховы, глядя на отца, насмехались: "Была охота по пут в грязь лесть". В жатву злословили: "Кротоеду Корню опять повезло. Вон сколько суслонов на полосе. Колдует, с водяным в болотине спознался".
2
В Мохове нашем, деревеньке из двадцати семи дворов, все решалось обществом, на сходке. В летнюю пору в ясные дни сходки собирались на берегу Шелекши, на припеке под горой, у огромного камня, называемого Шадровиком. Одним боком камень этот врос в берег, другим тонул в воде. Он был как бы слеплен из серых, белых, черных. Розовых и коричневых и разных других голышей. Шадровик дивил не только моховцев. Глядеть на него издалека приезжали. Сами моховцы Шадровик считали чудотворным. Занесен он был сюда к ним неспроста неведомой силой. В нем, считали, провидится судьба самой деревеньки и всей окрестности вокруг. Кто-то, когда-то изрек вот такие слова: "Сколько Шадровику быть, столько стоять и их деревеньке Мохово". Эти слова и повторялись стариками и держались молвой, особенно в лютые годы. Сказывали, что в прежние времена на Шадровик, как на каменную скалу взбирались. Во время нашествии золотоордынских конников, будто появился в округе человек, никому неизвестный, созвал мирских мужиков к этому камню и повелел восстать миром против супостатов. Знаком следовать этому взыву был выпад из Шадровика нескольких черных голышей. Это и предвещало победу мирских воителей над пришельцами супостатами.
В каждое половодье о Шадровик ударялись и кололись плывущие по реке льдины. порой выбивали голыши, оставляя в камне лунки. По этим лункам и цвету выбитых голышей моховцы судили, какому быть году, что их ожидает в грядущем. Белые выбиваются — к убыли, черные — беды минуют. И радовались, когда все голыши оставались на месте. Это к миру, чего больше всего хотелось. О самом Шадровике Старику Соколову Якову Филипповичу тоже вещал его затылоглазый ясновидец в гражданскую войну. Назвал камень вещим. Занесен он к нам Высшими силами как знак предсказаний. Будет вещать и о скорби, коя найдет на нас. Как вот голыши будут выбиваться из Шадровика, так и люд начнет откалываться от мира общинного. И это удел не только деревеньки Мохово, но и всего Божьего люда, населявшего Русь. Достойным Небесного Промысла и дано это очувствовать. Камень передавал мысли тех, кто бывал возле него прежде. Татаров бугор и камень Шадровик одной волей явлены в наречение того, что будет вершиться в людском мире. Тени станут изгоняться небесным Промыслом, а Свет озарять люд во благо жительства.
По сторонам камня Шадровика моховцы ставили свои комяги. Бескомяжный мужик считался в Мохове зимогором, как и безлошадный. Неумехой и лентяем. Подвергался незлобивым усмешкам и волей-неволей понуждал тянуться за исправными мужиками. У камня делили рыбу, наловленную общественным бреднем. По большой полой воде, когда рыба шла на стрежь, колотили косы. Там же собирались а праздники поглядеть на реку. Особенно в половодье, падавшее часто на Пасху. Сидели на сухом травянистом бережку возле сыроварни, о жизни своей судили. Уезжавшим из Мохова в лихие годины мужикам и завидно и осудно сочувствовали. И тут Шадровик как бы помогал притчело рассудить житейское. "Еще один голыш выскочил", — говорили об уезжавшем. Доверия большого к возвращавшимся не было. "Выпавшему камушку в прежней лунке не бывать". Общинность деревенскую мужики берегли: "В Шадровике и голыш сила. А оторвется какой, подхватит стрежень, будто и не было его, и не жил".
Все мирские дела моховцы тоже решали у своего заветного камня: когда ладить дороги, выходить на наведение моста через Шелекшу, на очистку лугов и пастбищ, починку изгородей. О племенном быке — старого оставить или другого в стадо пустить?.. И другие дела, возникавшие нежданно-негаданно, у заветного Шадровика обговаривалось. На сам камень поднимался староста, "головка", а позже член Сельсовета. Из уважения к обществу, к сходке, вошедший на Шадровик обнажал голову. Дмитрий Данилович помнил на нем отца, всеми почитаемого, как опытника. На берег высыпала вся деревня — и стар, и мал. Молодые исподволь втягивались в заботы деревни. У парней повзрослей, порой, и споры возникали между собой о решении мужиков. Длинных разговоров не велось — полчаса на камне не простоишь. провинившихся тоже выводили на Шадровик: "Становись на вид, выкладывай грехи, кайся". Злонамеренника заставляли прыгать в глубинку с камня. В чем пришел, хоть в шубе и шапке. И крестили его, называя "купаный". В "купаных" ходили все Жоховы: и дед Сашки Жоха — Ивашка Жох, и отец — Илюха Голодный.
Дед Ивашка был похитрее сынка — Илюхи Голодного. Говорил, взойдя на Шадровик: "Что, мужики, могу сказать на этом чистом месте — грешон перед всеми вами и перед Господом Богом, каюсь. Купелью и очищаюсь". И тут же, крякнув, прыгал в воду. А Илюху Голодного, бывало, под гогот всей деревни спихивали с камня. Когда спихивали — это уж большой позор, высмехи неунимаемые.
Жоховы поворовывали. От роду у них такое шло. То чужую поленницу дров увезут, то суслон ржи со своим перепутают и соседний прихватят. Собственный сарай в Каверзине не "узнают" и в другом воз сена навьют. И у соседей, что неладно лежит, прихватят нечаянно.
Общественным местом у моховцев были еще сыроварня. Так назывался сарай на горе напротив Шадровика, и кузница ближе к большаку у ручья. В сыроварню утром и вечером бабы несли молоко, а приносили из нее обрат и новости. В кузнице велись мужицкие разговоры. Ковал там старший брат Глеба Федосеевича — Аким Федосеевич Галибихин. Весельчак, балагур и незлобивый выдумщик-подначник. Жил в Мохове, в доме по правую руку от Кориных, где теперь горка пепелища в лопухах. И все ждется, может кто и вернется из Галибихиных на это место. Женился Аким на моховской девице из бедных и заново отстроился на месте невестиной хатенки, своей кузницей обзавелся. Дедушка Сашки Жоха, Ивашка Жохов, любил захаживать к Акиму-кузнецу, разговоры разные послушать. Аким над ним забавно подшучивал: "Опять слышал, Иваха, не повезло, купаным будешь". И как-то пообещал ему подковать его кобылу "задом наперед". И объяснил: "Оно и получится — едешь туда, а по следу оттуда". Ивашка усумнился: "А не смеешься?" Кузнец поклялся: "Чтоб меня кузнечными клещами на том свете за язык в ад тащили". Дело было в страду, рожь начали жать, и яровые дозревали. Кобыла Ивашки Жохова была подкована "задом наперед". А утром один большесельский мужик недосчитался на своей полосе пяти суслонов ржи. Заехали по следу и не понять откуда, а увезли, так выходит, в село. Обкраденный мужик пришел к моховской гадалке Матрене. Разгадывавшей всякие беды по Шадровику. Аким- кузнец успел Матрене шепнуть, чтобы подороже взяла и направила в само село. Сердит был на сквалыгу большесельского. Матрена-гадалка сказала: "Наоборот пропажу ищи, не по воде, а супротив воды, инее по мутной, а по чистой". Вроде и не соврала. Мужик в подозрении рыскал в конце Большого села, ближе к реке. Но вора так и не сыскал. Аким Галибихин молчал. Человек сметку проявил, а сметливый в выигрыше. Да и сам в афере замешан… Спустя год Ивашка Жох в праздник спьяну похвастался, как подсадил большесельского сквалыжника.
Кузнец тоже признался отцу Дмитрия, Данилу Игнатьичу, тогда члену Сельсовета, что подзудил Жоха на такое: "Напаскудил, Игнатьич, вроде смеха было, а теперь стыд берет". Отец усмехнулся, покачал головой, сказал: "Коли так, Федосеич, то и надо отмыться, грех с души снять. Заодно с Иваном и выйдете на Шадровик. Аким-кузнец насуписля. Отмыться-то и надо с покаянием, но заодно с Жохом, оно и обидно до позора. Но что делать, закон общества".
