Юли Цее - Орлы и ангелы
В клозет я мчусь чуть ли не бегом и столь же стремительно, даже не просушив рук, возвращаюсь. Размышляю над тем, не прослушать ли уже записанное. Но тут мне вспоминается кое-что другое.
Первое подозрение относительно того, что именно нашел Шерша в Джесси, возникло у меня в одну из первых ночей после знакомства. Через пару часов после отбоя на всей территории интерната она внезапно и без стука вошла к нам в комнату, хотя, понятно, могла застать нас не в одиночестве или, напротив, в процессе самоудовлетворения, в процессе, так сказать, игры на телесной гитаре под приглушенную музыку «The Doors». Должно быть, такое она просто проигнорировала бы. Так или иначе, я мирно лежал в постели, почитывая книжку и покуривая травку. Шерша сидел за столом, рисовал акварельными красками на листе картона какую-то ерунду, следя главным образом за тем, чтобы вымазать в краске одежду и руки, и тогда назавтра каждому будет видно, что накануне он занимался живописью. Джесси остановилась у порога, не проходя вглубь комнаты.
Я купец, у меня товар, я хочу получить навар, сказала она.
Мы оба на нее уставились.
Повторяю для дураков, сказала Джесси, ваша комната тут не единственная. Нужно вам или нет?
Что, спросил я.
Почем, одновременно со мной спросил Шерша.
Полтораста марок, сказала Джесси.
И только тут я допер, что речь не о гашише.
Нет, спасибо, сказал я.
Сижу без денег, сказал Шерша.
Джесси, пожав плечами, исчезла. Было совершенно ясно, что после десяти вечера она просто не могла проникнуть в «Европу» через главный вход — сразу после отбоя его запирали. Заперт он был наверняка и сейчас. Позднее я сообразил, что она взбирается на балюстраду, поднимает решетку и проникает в корпус через вентиляционную шахту. Никому из администрации не могло бы прийти в голову, что кто-нибудь из нас в такую щель сумеет пролезть. Вентиляционные шахты имелись во всех корпусах интерната. Джесси оказалась единственной, кто получил полную свободу передвижений. И она пользовалась этим — раз в неделю и исключительно для того, чтобы добросовестно обойти палаты, продавая кокс каждому, кто в состоянии себе такое позволить.
Собственный голос начинает меня убаюкивать. Закрываю глаза, придвигаюсь поближе к диктофону, говорю тихо, чуть ли не шепчу.
Позволить себе такое могли многие, только не я и не Шерша. У моей матери не было ничего, кроме сына и «даймлера» третьего класса, на уход за которым и тратились отцовские алименты, вообще-то предназначенные для оплаты моего пребывания в интернате. Правда, эта машина в некотором смысле повышала мой социальный статус. Навещая меня, мать подкатывала впритык к зданию, и я на глазах у всех надменно усаживался в серебряный «даймлер». Это было важно. Соученикам оставалось только ломать голову над тем, кто я и как ко мне следует относиться.
Отец Шерши был иранским послом в Эфиопии и не поддерживал никаких контактов с сыном. Стыдился его, считал выродком и денег не присылал. Но Шерша ни в чем не испытывал недостатка. Он вечно ходил в черных засаленных джинсах, достаточно тесных для того, чтобы демонстрировать его мужское достоинство, да и крепкие ляжки тоже, в кроссовках, которые отправлял на помойку лишь раз в году, и в подаренных ему кем-нибудь (вместо того чтобы выкинуть) футболке или пуловере. Все книги и кассеты в его личной коллекции имели одинаковое происхождение — он брал их на время и не возвращал. И никому не мешало то, что Шерша вечно сидит без копейки. Отец передал ему по наследству нечто куда более важное: густые черные кудри и восточные черты лица. И то и другое представляло собой идеальную рамку для материнской наследственной части, а мать у него была француженкой — мягкой, сочной и ослепительной. С таким наследством все ему было нипочем.
Когда я вновь открываю глаза, Клара сидит напротив, сидит с прямой спиною, распущенные волосы наплывают на лицо, как туча на солнце. Я вскрикиваю, принимая ее в первый миг за привидение, пытаюсь вскочить на ноги и больно стукаюсь об острый край стеклянного столика.
Спокойнее, говорит Клара, спокойнее.
Голос ее звучит так, словно она уговаривает большое животное, допустим быка, упирающегося у входа в фургон скотобойни. Это меня успокаивает. Ослепительная улыбка озаряет ее лицо, судя по всему, она блаженствует. Не знаю, сколько времени она просидела, наблюдая за мной в нечаянном сне, да и час, наверное, уже поздний. Гладкой черной пленкой уже затянуло снаружи оконные стекла.
Просто продолжай, прошу тебя, говорит она.
Я включаю «воспроизведение», чтобы понять, где остановился. Меня чуть ли не тошнит от звука собственного голоса. В моей манере говорить есть нечто отвратительно телесное. Буквально слышишь мягкий плеск, с каким язык отлипает от нёба; слышишь, как трутся друг о дружку задние зубы; слышишь, как раскрываются пересохшие губы. Как будто я не говорю, а пытаюсь съесть собственный рассказ. Протянув руку, Клара переключает диктофон на запись.
Потом мы довольно часто ездили вместе в Голландию, говорю я.
Сам не знаю, к чему я веду. Закрываю глаза, вставляю в рот сигарету. Клара, заметив дыры в ковре, не сделала мне замечания. Затягиваюсь буквально в нескольких сантиметрах от диктофона. Моя затяжка запишется сильным шорохом.
Ты хочешь сказать, нарочито невыразительным голосом подсказывает Клара, что, вообще-то, вас практически ничто не связывало.
Вот именно, говорю я, Джесси была подружкой Шерши, а вовсе не моей. Мне нравились совершенно другие девицы — рослые, следящие за собой, — они переводились к нам в интернат из католических школ при женских монастырях, когда им надоедали монашки в бесформенных черно-белых сутанах. Я обожествлял таких девиц, правда издали — на расстоянии от пяти до ста метров. Я был жирным, и самые крупные из моих прыщей были величиной с виноградину.
Засовываю в угол рта пару пальцев. Подсасываю их.
Джесси липла к Шерше как банный лист. Не уходила, пока он не прогонял ее. А прогонял он ее, с учетом его образа жизни, на диво редко. Причем я даже не думаю, что он с ней хотя бы отметился. Хотя она это ему наверняка позволила бы. Она бы ему все, что угодно, позволила. Смотреть на это было странно: выглядело все так, словно у нее в мозгу при первой же встрече с ним сработал некий механизм — раз, и готово! Она была наставлена на него, как снятый с предохранителя пистолет-пулемет, она постоянно держала Шершу под прицелом. Она почти не разговаривала и только провожала его повсюду глазищами. Холодными глазищами. Она не реагировала на то, как он, чуть запрокинув кудрявую голову, покусывал нижнюю губу, на то, как черный локон падал ему на лицо и развевался на воздушной волне частого дыхания. Даже на то, как он сидел, широко расставив ноги, чтобы лишний раз щегольнуть крепкими ляжками. В любых ситуациях она глазела на него совершенно одинаково. Ее взгляд был прикован к его лицу.
С оглядкой на Клару гашу окурок о журнальный столик, а не о ковер. При этом открываю глаза и вижу, как именно она на меня смотрит: ее взгляд прикован к моему лицу. И она все еще улыбается.
И все же однажды ночью мне показалось, что дело у них дошло до этого. Я уже спал, и разбудил меня запах. Рыбный запах секса и восковой — свечей. Не выдавая себя сменой ритма дыхания, я проморгался и головой отодвинул подушку, теперь мне стала видна кровать Шерши у противоположной стены. Мне почудилось, что оттуда доносится голос Джесси, и меня изумило отчаяние и отвращение, которое я при этом испытал. Я не хотел, чтобы он ее трахнул. Это было бы, на мой вкус, каким-то извращением. Куда большим извращением, чем то, что он позволял себе в других случаях. В интернате училось немало иранцев, и мы шутили: перверсии приходят из Персии.
Еще! Донесся до моего слуха девичий голос. Еще! Еще!
Голос принадлежал не Джесси. Я успокоился. Голос высокий и аффектированный — нет, это и не воспитанница монастырской школы. В нашем интернате имелась еще одна категория совсем юных особ из богатых дюссельдорфских семейств: дома они были несносны, а в интернате отчаянно скучали и пускались во все тяжкие.
Девица принялась ненатурально стонать. Шерша откинул одеяло и развернулся так, чтобы мне было видно, что он обрабатывает ее пальцами. Она же кричала: «Трахай меня! Глубже! Сильней! Какой он большой!» и так далее. Было это смешно, и все же я кончил, причем раньше их. Шерша сразу же прогнал ее — и из постели, и из комнаты.
Ну что, тебе было хорошо, рассмеявшись, спросил он у меня.
Мы покурили «травку», одну на двоих, он говорил мне что-то о Бакунине и о своих леворадикальных друзьях с окраины. Меня разморило, и я уснул, не дослушав.
Увлекшись собственным рассказом, я и не заметил, как к горлу подступила тошнота. И я понимаю, откуда она взялась, — рассказывая, я все время смотрел на Клару. Смотрел по-особому.
