Елена Блонди - Инга
— Тут нету таких, мам. Пойдем, а?
Зоя отвлеклась от полок, посмотрела на Горчика.
— Что, молодой человек, нравимся вам?
Инга горячо покраснела, чувствуя, как запылали уши. Сказала хрипло, вспоминая, как ловила его ночью, поднимаясь на цыпочки — поцеловать, ткнулась в губы, а он уворачивался и кажется, ругался.
— Мам, перестань. Пойдем.
— Да не переживай, ушел уже. Сам испугался. А что, бегает за тобой? — она толкнула дочь локтем.
— Он? — изумилась Инга, — да ты что?
— Неважно. Их сейчас таких будет у тебя вагон и маленькая тележка, поверь. Главное, почувствуй себя женщиной, Ини.
Она стояла совсем близко, говорила девчачьим сдавленным шепотом, и веяло от нее свежими какими-то духами. Инга качнулась в сторону, зашарила глазами по полке, надеясь отвлечь мать. И схватила сбоку повисшую на каблуке босоножку, всего-то подошовка и тонкая перепонка жемчужного серебра.
— Вот! — оглядела внезапную находку и вдруг обрадовалась, выкинув Горчика и материн шепот из головы, — смотри, ну вот же!
Зоя усадила ее на низкий табурет и, присев рядом, сама торжественно надела босоножки на пыльные ноги девочки.
— Встань. Потопай. Угу, пройдись. Прекрасно! Вот что-что, а вкус у тебя наш, мой и бабушкин. Среди этого хлама и такое нашла!
Поглядев на ценник, она с юмором закатила глаза, но быстро рассчиталась с продавцом и выскочила из темноты магазинчика, довольная, что покупки хороши. Весело пробираясь через негустую толпу гуляющих, щебетала, снова рассказывая о том, как «у нас там в Питере» и «а давай тряхнем мошной, Ини, да выпьем по холодному коктейлю, у Гамлета, гулять так гулять»… И вдруг замолчала, сжимая дочкину руку.
Навстречу шел Петр, улыбался рассеянно, кивал прохожим, покачивал в руке авоську, видно у Тони взял, старую, вязаную из веревочек. В ней круглились насыпью яркие яблоки, торчали хвостики груш.
— Боже мой, — прошептала с Вивиными интонациями Зоя, — божже мой, какой мужчина!
И расправила плечики, сильнее распахивая рубашку.
Проходя мимо, Петр улыбнулся им тоже, кивнул и пропал в толпе вокруг овощных навесов. Зоя мечтательно проследила, как уплывает над кепками и шляпками темноволосая голова.
— В такие моменты, Ини, мне охота все бросить, всех этих Миш, и да гори оно все огнем. Ты видела, а? Какие плечи и улыбка какая? Видела? Ему, наверное, лет сорок? Прекрасный для меня возраст. Ох…
Инга сбоку в панике смотрела на разгоревшееся и такое красивое лицо матери, на улыбку под ажурной тенью соломенной шляпки.
— А может, мне и правда, остаться? Пусть Миша едет и сам там разводится. А я еще недельку побуду. С вами. Будем с тобой ходить на пляж, а?
На лице ее задумчивость постепенно сменялась решительностью. И Инга с ужасом подумала, она останется, она правда останется, ее решительная мама Зоя, которая выгнала своего очередного дядю Славу и сейчас точно так же откажется от дяди Миши, потому что мимо прошел Петр. Просто прошел. И улыбнулся. А еще, если сейчас она поглядит на Ингу, и что-то поймет и спросит…
— Зоинька! — из толпы на них вывалился Миша, смущенно улыбнулся, вытирая пот со лба, и покачал в руке пузатый пакет с вытянутыми до предела ручками.
— Зоинька… Я все купил. И еще там продавали фейхоа, так я купил и фейхуи, извините, девочки… Мне сказали, там йод.
— Миша, знаешь, мы тут с Ини говорили, — начала Зоя, нервно откашлявшись.
И Инга поняла, что нужно быстро что-то предпринять. Если б она могла что-то соврать. Ну, хоть что, придумала бы как-то, отвлекла. Но не получится!
— Мам? Я сейчас. Мне нужно, с Михаилом… извините вас как по отчеству?
— Васильевич, — растерялся Миша, ставя пакет на пыльную землю.
Инга кивнула. Это он хорошо, про пакет, правильно.
— Мама, постереги овощи. Мы быстро.
Она толкала Мишу в плечо, отводя его к прилавку, на котором в картонной коробке пищали крошечные нежно-пуховые утята. Поставила в угол и загородила собой. Мрачно глядя в Мишино растерянное лицо, сказала вполголоса:
— Вы, Михаил Васильевич, разводитесь поскорее, потому что моя мама, она такая красивая, у вас никогда такой не будет. А еще она как огонь. Вы понимаете? Вы, конечно, можете испугаться, выберете себе телевизор и кресло, будете там храпеть и газеткой живот прикрывать, ну майку свою, то есть. Но пока не помрете, так и будете жалеть, что вот была у вас самая лучшая женщина, а вы дурак испугались.
Она замолчала, обдумывая, что еще сказать, с тоской понимая, да и так уже наговорила, сейчас гениальный сценарист руками закроется и кинется в кусты, от страстей-то.
Но Мишиной растерянное лицо вдруг осветилось улыбкой. Вполне гордой и ласковой.
— Какие страсти! А я и не очень-то понимал. Думал, ну такая, веселая.
— Ага. Веселая. Вот сейчас она попросится остаться. И закрутит роман с мужчиной, которого я люблю. Потому что вы, Миша, кажется мне, тюфяк. Вы простите, я мало вас знаю, конечно, но похожи. И всем тогда будет паршиво. И мне, и вам. Да и ей тоже, она ведь вас выгонит, точно, не сможет она, врать всю дорогу. И вообще… я…
Миша кивнул, приосанился и твердой рукой отодвинул Ингу, пошел к Зое, которая томилась над овощами.
— Зоинька, — сказал опять то же слово, но по-другому, и женщина вдруг перестала водить глазами по головам, посмотрела на спутника удивленно.
— Лапа, мы сейчас все в машину погрузим и уже время, пойдем, попрощаемся с Викторией Валериановной. Пообедаю я тебя по пути, в ресторанчике, есть там один. Инга, хотите с нами? Потом мы вас посадим на автобус. Или на такси?
— Н-нет. Спасибо, Михаил Василич. Я с вами до главного шоссе доеду и после вернусь пешком.
— Пообедаешь, — задумчиво сказала Зоя, послушно идя следом за нескладной фигурой, — а может еще и потанцуешь?
Тот кивнул.
— Обязательно. И шампанское.
— Ого… — она чуть отстала и наклонилась к уху дочери.
— Ты что ему там сказала, а? Чего он такой викинг сделался?
— Правду, мам, — честно ответила Инга.
5
Вива сидела на веранде. Руки положила на белую скатерть и смотрела, как солнце пятнает пальцы, изрисованные мелкой тенью листвы, и зажигает яркие блики на серебряном кольце с хризолитом. Камушек такой прозрачный, веселый, как зеленое солнце. Жаль, ей понравилось, что хризолит огранен, и она выбрала его, грани чуть стерлись, надо было брать кабошоном. Но так весело сверкали…
Обручальное тонкое колечко лежало в шкатулочке на комоде. Его Вива не носила. Олега она помнила и без кольца на пальце. Удивительно, как петляет время. Сейчас Виве казалось, она сама девочка, не старше Инги, а когда в свои восемнадцать осталась одна с орущей Зойкой на руках, то ощущала себя совсем взрослой. Самостоятельной. И тянула лямку жизни, потому что впряглась сама, чего ж жаловаться… Родители были против замужества. Умница и красавица, после школы могла бы уехать в институт, лучшая ученица в классе, вечно фотографии Виктории на всяких стендах в полутемном вестибюле старого школьного здания с колоннами. Сажает цветы, ведет строй октябрят, читает доклад на слете юных биологов. Геологов. Математиков…
Бегала на танцы в Дом офицеров. Все очень благородно, вальсы и мазурки, светлые платья, смешные белые носочки и туфельки с перепоночкой, застегнутой на пряжку. Подруга Валентина, ее просторная комната в большой квартире, к ней ходили одноклассницы — плоить волосы чудесными заграничными щипцами, блестящими никелем. Валька ее и познакомила с будущим мужем. На танцы шли, через парк с фонтанами. Увидела издалека, глаза подкатила, мол, ох, надоел. Оказалось, приехал в командировку, и к родителям заходил, посылку привез от родни. Пил чай. Как поняла позже Виктория, из обрывочных рассказов самой Вальки, та ему глазки пыталась построить, а он как-то никак. Теперь вот ходит, пиджак на плече, в парке раскланивается. И ближе не подойдет, вроде я какая заразная, обижалась Валька, стукая каблуками и поводя плечом в пышных крепдешиновых оборках.
А подошел. Сам. Увидел их и подошел, с Валентиной поздоровался, а смотрел на Викторию. Так в тот день она на танцы и не попала. А мороженое было вкусное. И вода с сиропом.
На стол с мягким шепотным стуком свалилась сверху увядшая пуховка альбиции. Вива подцепила ее, похожу на розовую маленькую медузку, понюхала и уронила вниз, на горячие доски пола.
Там, в небольшом северном городке такие деревья не росли. Липы были, березы. Красивый в парке рос шиповник, белый и еще алый, с тугими атласными лепестками. Летом чудесно. Но такие длинные зимы…
Когда осталась с Зойкой одна, родители помогали, конечно, но мать привозила в ее комнату банки с огурцами, сумку картошки, пакет макарон, оставляла три-четыре купюры, и вместе с помощью наваливала на Вику тонну упреков, негодования и сожалений, и от себя, и от отца передавала. Уж не знала Вика, правда ли ее отец говорил такое, или мать сама выдумывала, чтоб посильнее ударить. Но хватило Вике и того, что однажды, стоя на табуретке перед стеной, куда забивала гвоздь — протянуть веревку для пеленок, а в коляске заходилась плачем красная сердитая Зойка, снова с температурой, вдруг поняла — отец ни разу не появился в их комнате. После свадьбы — ни разу. И гвозди вот она сама, и воды натаскать, и колесо к коляске заново приладить.
