Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)
Я оглядел комнату — никаких цветов.
— Просто когда она вернется… Когда придет… — Она стала деланно запинаться.
— Тогда я хочу, чтобы все было готово…
Слух снова резанули фальшивые интонации. Я решил идти напролом.
— А ты уверена, что это не одно лицо? — сунул ей под нос фотографию.
Она выдохнула, откинулась на спинку. Края губ опустились, нос заострился. Она прикусила щеку.
— А ты уверен, что ты — это ты?
— Я ведь проверила твой домашний. Там совсем другое лицо…
Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу.
— Ладно, не напрягайся. — Улыбнувшись, погасила сигарету.
— Какая мне, в сущности, разница?
Поднялась, взяла за руку.
— Тут есть одна штука.
— Пойдем, тебе понравится.
18
Когда я вошел на кухню, она уже сидела на корточках. Мосластые колени раздвинуты, тяжело дышит.
— Поднимай! — Она встала.
Я взялся за ручку, в руках у меня оказался люк. Мы осторожно прислонили его к плите. Из подпола потянуло сырым воздухом. Я поставил ногу на перекладину. Когда прижмут к реке, конец . Неприятное ощущение.
Пол внизу оказался каменным, а свод — кирпичным, полукруглым. Дальше путь перекрывала дверь, стальная.
— Ну как? — Она улыбалась. Отсюда, снизу, ее крупные ноздри напоминали маслины. — Лови!
Я поймал связку с ключами. Она, задрав подол, стала спускаться.
Стальная перегородка бесшумно отворилась. Я сунул связку в карман и сделал шаг в темноту. Перед нами лежал самый настоящий подземный ход. Какие-то полки и ниши угадывались в полумраке, корзины и банки, в которых плавали, как эмбрионы, кабачки.
— Это проход из дома в церковь. Слышишь?
Приложив ухо, я замер. На секунду мне показалось, что через кирпич доносится церковное пение.
— Тут жил батюшка, они этот ход и устроили. Чтобы зимой из дома на службу — сразу. Тебе интересно?
Она старалась меня отвлечь, увести в сторону от разговора, который произошел в комнате. Но я не забыл того, что она сказала; я понимал, что теперь ситуацию нельзя оставить как прежде; слушая болтовню, прикидывал, как поступить дальше.
— Откуда ты знаешь, ты?
— Это было в начале девяностых. Мы только въехали, стали полы перекладывать и что-то там нарушили.
Я прислонился к стене, стал оценивающим взглядом изучать ее фигуру. Она обхватила себя за плечи, поежилась.
— Когда тоннель открылся, приехали архитекторы. Дом хотели объявить аварийным, но потом обошлось, просто укрепили. А тоннель, сказали, — закроем. Но мы, конечно, сразу подобрали ключи. Пользуемся как подвалом.
— Если будешь за домом, посмотри — там асфальт просел.
— Выемка, и вода собирается.
Она придвинулась ко мне, схватила через брюки связку с ключами, стала теребить ее. Я почувствовал твердую грудь, табачное дыхание.
В этот момент в кухне зазвонил ее мобильный.
— Черт с ним! — Она попыталась меня удержать.
— Я принесу, три секунды.
Телефон звонил по нарастающей, но когда я выбрался наверх, звонок сбросили. Стало тихо, только свистела на дворе, как заводная, птица.
Я посмотрел вниз — от сквозняка дверь в туннель захлопнулась.
— Эй! — крикнул.
Дверь была звуконепроницаемой.
“Так даже лучше”.
Плотно закрыв кухню, я вышел в комнату. Взгляд упал на фотографию — крупные губы, пепельная шевелюра. Одно лицо, никаких шансов.
“Волосы, во всяком случае, были роскошными”.
Протер поручни, которые трогал, ручки.
Тихо прикрыл входные двери.
19
От сверстников я ничем не отличался. Любил свое советское детство и родной город, верил в рок-музыку и кинематограф. Ненавидел фашистов и презирал новую власть, которая подмяла под себя страну.
За то, что мэр города уничтожил Москву моей юности, считал его личным врагом. И готов плюнуть ему на могилу, как только такая возможность представится. Что касается москвичей, они казались мне симпатичными людьми. Я был привязан к ним и по-своему любил. Но не уважал, не ставил в грош. И не жалел, когда они гибли в терактах и катастрофах.
Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них все резче проступали черты совка.
У меня не осталось друзей. Один, поэт и книжник, спился и лежит в клинике. Иногда я передаю его жене деньги — на лечение и на ребенка. Другой, друг детства и прекрасный художник, уехал в Америку. Я видел его последнюю работу — титры в знаменитом блокбастере.
Третий примкнул в зарубежной церкви и обретается по скитам.
Я не верил ни попам, ни муллам, считая их купленными властью. Обитая между церковью и мечетью, я чувствовал себя одинаково чужим и там и тут.
Я любил отца, но он умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. И с тех пор мне не у кого спросить совета. Мать, как я женился, забыла обо мне. Сомневаюсь, что она знает про цунами.
После института я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Но забыл о ней, не прошло и месяца после Таиланда. Я знал театр и любил его фантомы — но мою пьесу убрали из репертуара, а вскоре развалился и сам театр — как явление русской жизни.
Какое-то время я еще верил в киношные образы. В то, как они оживают с помощью слова. Мне нравилось добывать смысл, сталкивая два или три голоса. Но настоящее кино, как и театр, тоже исчезло. Превратилось в глянцевые картинки. В слова, которые ничего не значат. И я понял, что еще одна опора выбита у меня из-под ног. Поскольку единственная доступная мне реальность — облако смысла, рожденное в диалоге призраков, — перестало быть кому-либо нужным.
Все остальное я воспринимал как слепое движение судьбы, спорить с которой бесполезно. Просто иногда я чувствую, что на раздаче меня обделили. Что-то теплое, человеческое не положили — там, в самом начале. Или я потерял его?
И с тех пор во мне пустота, яма, которую ничем невозможно заполнить.
20
Сегодня давали спектакль, в котором играла жена, и я решил подкараулить ее у театра. Надел, чтобы не узнали, ковбойские ботинки и пальто с драконами. Тюбетейку.
Машина выскочила на мост. Слева в лучах прожекторов нежился Храм, и медные скульптуры сидели на его сахарных фасадах, как мухи. С другой стороны утопал во тьме Кремль. Храм сиял — цитадель погрузилась во мрак. И я физически ощутил тьму, в которой зарождаются их замыслы.
Стекая с моста, поток заползал в город, как гидра. И исчезал в черном жерле. Потянулись обугленные фасады Манежа. Открылось небо — там, где еще недавно стояла гостиница. Прутья университетской решетки и колпаки подземного города.
Свернув на Герцена, стали подниматься. Проплыл комод консерватории, главки Малого Вознесения. Угол, где стоял монастырь и хранили палец святого Никиты (я даже хотел написать пьесу с таким названием — “Палец”). Кафе “Оладьи”.
После всего, что я увидел в городе, рюмочная показалась родным местом.
“Тут по крайней мере ничего не изменилось”.
Когда-то мы с актерами часто сидели здесь после спектаклей. Я даже вспомнил имя бармена, Стасик.
Заказав голубцы и водку, устроился у окна. Отсюда открывался прекрасный обзор. Кассы и служебный вход, где меня когда-то окликнули. Стрельчатые окна, где все произошло. И где она стояла, пуская сигаретный дым в окна.
За полтора часа я прикончил графин с водкой, прочитал газетные вырезки и афишки. С удивлением узнал, что теперь в рюмочной выступают поэты .
Снова смотрел на улицу.
…Это был очкастый парень в сером плаще и зимних кедах. Уселся, как будто мы вчера расстались. Я не сразу узнал его, внутренне сжался.
— В Питер, представляешь? Перенесли место действия в Питер!
Я очнулся, кивнул.
— Так что вся моя кремлевская интрига к черту!
Пару лет назад мы работали над сериалом, много времени проводили вместе. А потом сериал закончился, и все как отрезало. Я помнил адрес его квартиры и как звали собаку. Но имя? Вылетело из головы.
