Джонатан Кэрролл - Деревянное море
Я представил себе, как Паулина входит в крутой — круче не бывает — салон боди-арта в молле Амерлинг и листает альбомы с сотнями возможных
59 татуировок. И что же она — открыла четвертый альбом, увидела в нем восемнадцатую картинку и решила: «Ой, какая прелесть — перышко! Вот его-то мне и надо»? Или здесь не обошлось без волшебства, которое и определило такое ее предпочтение? Был ли тут ее выбор или эта штуковина теперь решает за всех нас?
Внизу меня встретил кот по кличке Смит. Славный он парень, очень независимый, целыми днями где-то пропадает, а ночами обходит дом. Он проводил меня в туалет, размахивая хвостом из стороны в сторону. Прежде чем я женился на Магде и у меня в ее лице появился важный собеседник, единственным слушателем моих историй был Смит — все, что уцелело от моего первого брака. Я всегда был ему за это благодарен, что и не скрывал от него.
Облегчая свой мочевой пузырь, я размышлял о женщинах наверху. Паулина в два часа ночи в чем мать родила, намазюкавшись, разглядывает себя в зеркале. Вся эта штукатурка и татуировка на спине идут ей как корове седло. Ее мать мирно спит себе, даже не подозревая ни о воскресших псах, ни о том, что ее дочурка надумала заглянуть в темную чащу на задворках своей жизни.
Выпустив из себя десяток фунтов жидкости, я вымыл руки. Вытирая их о розовое полотенце, я с удивлением и умилением подумал, что жизнь моя проходит среди розового. Я ненавижу розовый цвет!
И представить себе прежде не мог, что этот вульгарный цвет будет преобладать в моем быту. Но Магда его любила, а потому розовый в нашем доме обосновался повсюду, и это разбивало мое сердце.
Я выключил свет в туалете и направился к лестнице.
— С каких это пор ты, поссав, моешь руки?
Свет с улицы разлился по полу гостиной, вырисовывая на нем серебристо-голубые хромовые островки и призрачные очертания. Справа от окна в моем любимом кресле сидел какой-то тип. На его вытянутые ноги падал свет. Я увидел, как ходит кошачий хвост — Смит стоял у неизвестного на коленях.
— Кто вы? Что вы делаете в моем доме? — Я вошел в комнату и встал у стены рядом с выключателем. Свет зажигать я не стал — хотел сначала его услышать, а потом уже, если будет нужда, увидеть.
— Взгляни на своего кота. Его поведение тебе ни о чем не говорит?
Знакомый голос? Да. Нет. Должен ли я был его узнать? Возможно ли такое?
Я посмотрел на кота, по-прежнему стоявшего на коленях этого парня. Смит недвусмысленно выражал ему свою симпатию: не делал попыток удрать и медленно помахивал хвостом. Кот терпеть не мог сидеть на руках. Не выносил прикосновений. Если его кто-нибудь поднимал с пола, чтобы погладить, он вырывался и убегал, а при попытке его удержать шипел и рычал. Исключение он делал только для меня. Он понимал, что я уважаю его и признаю его право на независимость, поэтому позволял мне брать себя на руки. Как правило, несколько минут он терпел мои ласки, иногда даже песенку запевал.
Но ботинки незнакомца говорили мне гораздо больше, чем поведение кота. Пока я не обратил на них внимание, я не мог, а может, не хотел сложить воедино все разрозненные детали и опознать того, кто восседал в моем кресле с моим котом на коленях. Но ботинки, освещенные призрачным светом уличного фонаря, сказали то, о чем я, возможно, уже догадался.
Когда я был подростком, парни в нашем городке носили только один вид обуви — кеды. Черные. Производства «Конверз Чак Тэйлорз» или «Пи-эф Флайерс» и ничего другого. И если ты надевал что-то иное, то был полный нуль. Ребята любят воображать себя индивидуалистами, но если не считать военных, то по части одежды именно тинейджеры придерживаются самых строгих правил.
А потому, когда мой родитель вернулся из командировки в Даллас и протянул мне пару оранжевых ковбойских ботинок — оранжевых, — я с трудом удержался от смеха. Ковбойские ботинки? За кого он меня принимает, за психа какого-нибудь, за Одинокого Рейнджера? Я любил своего старика даже в худшие свои деньки, но порой я его совершенно не понимал. Я притащил ботинки в свою комнату и сунул их в черную дыру, какую являл собой мой платяной шкаф. Прощайте, друзья.
Но на следующее утро, когда я полез в шкаф за рубашкой, они оказались на своем месте — новенькие, сияющие и по-прежнему оранжевые. Я на них посмотрел. Потом я посмотрел на свои вконец истрепанные черные кеды на полу. Потом я улыбнулся, вытащил из шкафа ботинки, надел их и вышел из дома навстречу новому дню. Я был самым отпетым парнем в городке. Хуже некуда. Те немногие из Крейнс-Вью, что меня не ненавидели, откровенно говоря, должны были бы. И коли мне взбрело на ум быть Роем Роджерсом в немыслимой обуви, никто из моих ровесников, будучи в здравом уме, не осмелился бы высмеять меня в лицо, потому что они знали: я любого живьем сожру. И я носил эти ковбойские ботинки, пока они буквально не развалились у меня на ногах, и горько сожалел, когда пришлось выбросить их на помойку.
Свет фонаря из окна широкой полосой падал на оранжевые ковбойские ботинки. С того места, где я стоял, они казались совсем новыми. Я перевел взгляд с ботинок — на ноги, на туловище, потом, помедлив немного, чтобы мой мозг перевел дыхание, я наконец посмотрел ему в лицо.
— Сукин сын!
— Нет, поганец моего сердца!
Это был я, семнадцати лет от роду.
— Я что, умер? Умер, но не заметил как. И вся эта чертовщина творится со мной и вокруг меня, потому что я мертвый, да?
— Не-а.
Он бережно поднял Смита с колен и опустил на пол. Когда он шагнул вперед, свет упал на его рубашку. Сердце у меня в груди подпрыгнуло, потому что я ее хорошо помнил! В крупную сине-черную клетку — я украл ее в Нью-Йорке, в магазине на Сорок пятой улице. Надел ее в примерочной, оторвал все бирки и вышел на улицу, оставив мою старую рубашку на вешалке.
— Нет, ты не умер. Ты не умер, и я тоже не умер. Не знаю, где я был, ну да и хер с ним — мальчонка вернулся! Ты что, не рад видеть старого поганца?
Поганец моего сердца. Я сто лет не слышал этого выражения. Однажды мой отец пришел забрать меня из полицейского участка. Когда мы с ним вышли на улицу, он схватил меня сзади за шею и как следует встряхнул. Роста он был маленького да и силой не отличался, но если выходил из себя, то мне доставалось по первое число. Может, потому, что я очень его любил, доставлял я ему одни только разочарования. Какая-то моя часть отчаянно хотела, чтобы он мог мной гордиться. Но большая часть совала ему в лицо вонючую задницу и своим дурным поведением говорила — можешь поцеловать в любую половинку. Я не переставал удивляться, почему он продолжал меня любить.
— Поганец ты ебаный, ты ебаный поганец моего сердца. Чтоб тебя черти взяли.
Больше всего меня поразило его ругательство. Отец вообще редко когда бранился, а этого слова и вовсе не произносил. Он был остроумен, любил метафоры и игру слов — «Достучаться до тебя, сын, все равно что пытаться поднять одноцентовик с пола». Кроссворды и палиндромы были его хобби. Он помнил наизусть много стихов, его кумиром был Теодор Ретке. Подобные словечки были так же далеки от его словаря, как Бутан. Но вот теперь он произнес его дважды в мой адрес в течение пяти секунд.
— Прости, па, мне очень жаль, что так получилось.
Он все еще держал меня за шею, прижимая мою голову почти вплотную к своему побагровевшему лицу. Я ощущал жар его ярости.
— Нисколько тебе не жаль, поганец. Если б ты и в самом деле раскаивался, мне было бы на что надеяться. Ты молод и неглуп, но человек ты пропащий. Не думал, что придется сказать такое, Фрэнни. Мне стыдно за тебя.
Этот разговор ничего в моей жизни не изменил, но слова отца меня больно ранили, и рана долго кровоточила. Прежде меня словно хранила от всего и всех моя броня, она даже от отца меня защищала, и вот я остался без нее. После этого я всегда считал, что эта фраза знаменовала собой конец какого-то важного этапа моей жизни.
— Ну?
— Что — ну?
— Я вернулся после стольких лет. Чудо наяву — обосраться можно, а ты стоишь, засунул себе палец в жопу и помалкиваешь.
— Что же я, по-твоему, должен делать?
— Облобызать меня. — Он полез в нагрудный карман и вытащил «Мальборо», эту мою любимую красно-белую пачку смерти. Я эти сигареты всю жизнь курю и ни об одной не пожалел. Магда хотела, чтобы я бросил, но я сказал — дудки. — Хочешь?
Я кивнул и подошел к нему. Он встряхнул пачку, и пара сигарет выскочила вверх. Он протянул мне помятую зажигалку «Зиппо». Я ее сразу узнал и улыбнулся. Сбоку на ней было выгравировано: «Фрэнни и Сьюзен — любовь навек». Сьюзен Джиннети, ныне мэр Крейнс-Вью, в ту пору была как кошка влюблена в вашего покорного.
— Я уж и забыл об этой зажигалке. Знаешь, как сложилась жизнь у Сьюзен?
Он прикурил и сделал слоновью затяжку.
