Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал.
— Нет.
— Да.
Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего.
— Что ты делаешь?
— Ммммммм.
— Охх.
— МММММ.
— Каблуки — надо снять.
— Аххмммммм.
— Охх, чудовище.
Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны.
— Подожди, у тебя есть эти штуки?
Господи, в кармане парки. Соврать:
— Да. — Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой лиги. Оставим как есть.
— Ты не носишь белья?
— Никогда.
— Ты не обрезан?
— Посмотри.
— О, и правда нет.
— Католик.
— Ужасно.
— Почему.
— Я где-то читала про рак.
— Иммунитет. Вот тебе.
— Охххххх…
— Я унесу тебя на небо, крошка.
— Ох!
Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться. Вот так, полегче. Так. Так.
— Хмммм.
Глоток пойла, мы не спешим.
— Выпить хочешь?
— Что? Сейчас?
— На.
— Нет. Дальше, дальше.
Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры. Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее.
— Оххххххххххххххххххххххххх.
— Мммммм. — В каком ритме? «Ночь в Тунисе». Чарли Паркер. Литавры. Уже близко. Вууууу. Быстрее…
— О Боже…
Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе.
легче
легче
легче
анх
Анхх.
АНХ!
— Ооооо.
— Вот.
— Господи.
— Это правда.
— Ты — ты его хорошо надел?
— Кого?
— Эту штуку.
— Какую штуку?
— Контрацептивную.
— Я ее не нашел.
— Что?
— Страсть обуяла.
— ЧТО? — Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое.
— Парегорик.
— Что?
— Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься.
— Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри.
— Держи, — протягивая ей клизму. — Спринцовка для успокоения души.
— Свинья.
Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать.
— Тебе помочь?
— Отвали.
Спасибо на добром слове.
Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги.
— Помогло?
— Надеюсь. Мне плохо.
— Первородный грех.
— Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго?
Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, «Катти-Сарк». Боже, совсем забыл об ужине. Бедный Фицгор.
— Сегодня можно будет переехать?
— Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон.
Надо бы отлить. Придется поискать другое место.
— Ладно, детка, до новых встреч.
— Забирай, — протягивая ему мокрую сплющенную клизму.
Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая, затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице.
Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули злобой — и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была. Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт. Semper virgini[8].
Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро, снова говорил он себе, скоро: придет любовь.
Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась внутрь — через кровь и лимфу его ночи.
3
Тарантул.
Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу.
Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло.
Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул — на самом деле не тарантул, а его собственный язык.
— Пить! — Слабая попытка.
Легкое шебуршание в соседней комнате — как будто кто-то одевается — затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно.
Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно.
— Хефф! — Новый всплеск боли.
Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп — босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом.
— Пей, — поступил безжалостный приказ.
— Гггггг, — Гноссос заглотил ледянящие пузыри.
— Никогда не мешай дурь с бухлом, — последовало нравоучение.
— Блять, какая гадость.
— На. — Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем — успокоительное тепло. — Лучше?
— Немного. У меня во рту, ты не поверишь.
— Ты похож на смерть.
Что-то брезжит.
— Я ее видел ночью. На Авеню Академа.
— Неужели?
— Не то лысая кошка, не то подросток.
— Пригласил бы пропустить стаканчик — через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.
— Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.
— Можно отрезать.
Неплохая идея. Стану капустой — и никаких эмоциональных реакций.
— Почему я на полу?
— Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?
— Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?
— Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».
— Оооооххх…
— Тут близко, старик…
— Это «Красные Шапочки», с них началось.
— И как оно в землячестве?
— Оххххххх.
— Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.
— Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». — Собирайся, тебе разве не надо оформляться?
— О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.
— Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.
— Матушка Хеффаламп.
— У тебя в рюкзаке же полно серебра.
— Откуда, старик, купоны на скидки?
— Колесико, господи, неужели забыл?
Смутные воспоминания.
— Какое колесико?
— Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.
— Ты серьезно? В рулетку? У кого?
— Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.
— Сто баксов? Охххх.
— Что теперь?
— Тетка за кассой.
— Брось угрызения, одна обуза. — Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. — Сходи на исповедь, что ли?
— Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?
— Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?
— Молитва — это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.
— Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.
— De Profundis, semper hangovum … [9]
— Блять. — Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж — голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.
— Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.
— Гхм.
— Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.
Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:
— Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?
— Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.
