Александр Кабаков - Старик и ангел
И в перспективе светила доценту Кузнецову квартира в институтском доме, поскольку он с женой проживал в частном секторе, на площади тестя и тещи, — однокомнатная, конечно, как бездетным, но квартира, ведомственная, без всяких там кооперативных неподъемных взносов. Допустим, такая же однокомнатная, но кооперативная стоила бы (если, конечно, попадешь в кооператив, прождав года четыре в очереди) тысячи три. А получал Сергей Григорьевич в месяц около трехсот пятидесяти — это десять зарплат надо было бы отдать за квартиру, которую можно и так получить, — ну, тоже со временем, конечно, лет через восемь-десять.
И при всех этих бесплатных или почти бесплатных, очередных или внеочередных, основных или побочных благах, полученных от советской власти, Сергей ее терпеть не мог. Вот в Болгарии, например, купили на все разрешенные для обмена триста, по сто пятьдесят на человека, Ольге местную дубленку, а Сергею джинсы, не американские, конечно, но по лицензии Super Rifle. Однако же из всего этого вывод Сергей сделал единственный: даже болгары лучше нашего живут.
Как и все его знакомые, постоянно и почти в любой обстановке рассказывающие антисоветские анекдоты, Сергей считал себя диссидентом. Ну, конечно, не настоящим, которые подписывают какие-то письма и дают интервью радио «Свобода», но инакомыслящим. Инако — по отношению к кому? И мыслящим — что? Эти вопросы ему в голову не приходили. Ему вообще мало что приходило в голову, кроме некоторых новых методик расчета на прочность, статическую и динамическую, рамных конструкций, методик, которые тут же становились секретными и приносили пользу делу обороны и нападения той самой советской власти, которую он терпеть не мог. Да еще приходило ему в голову, кого из знаменитых авторов и исполнителей самодеятельной песни или модных поэтов и прозаиков пригласить на очередной вечер в Дом ученых. За триста — а фонды для такой оплаты по линии культработы в профкоме были — приезжал кто угодно. И Сергей с его товарищами и коллегами восторженно аплодировали смелым песням и безоглядным стихам, от которых советская власть тряслась и фундамент ее давал трещины…
Вы скажете, что Сергей, будучи кандидатом наук и доцентом, был совершенным дикарем и просто темным остолопом и друзья его были такими же, во что верится с трудом — сливки же технической интеллигенции! А скажите, вы работали в 1961 году, и в 1965, и даже в 1968, и в 1973… в общем, не важно, — вы работали в закрытом научно-исследовательском институте? Или в режимном конструкторском бюро? Или, наконец, преподавали на факультете, который готовил работников этих НИИ и КБ? И знаете, что таких, как Сергей, там не было? А-а, не работали и не преподавали! А Сергей Григорьевич Кузнецов работал и, главным образом, преподавал, а в своих воспоминаниях был к себе беспощаден, потому что давно уж стал другим человеком и вспоминал все, как оно было на самом деле.
Тем более что вспоминал во сне, а во сне трудно не то что соврать, но даже преувеличить — там все, как в жизни, только очевидней.
Да. И, словом, как уже было сказано, жизнь шла, и шла, и шла…
И вся эта жизнь, со всеми мелкими бытовыми подробностями, теперь снилась Сергею Григорьевичу.
Снилась, пока он лежа ехал в микроавтобусе скорой помощи,
пока сидел на неудобном стуле в холодном приемном отделении больницы, продолжая дремать и отвечая на долгие вопросы медсестры, заполняющей первую страницу истории болезни,
пока клевал носом в лаборатории, где ему перетянули руку жгутом, воткнули иглу шприца в вену и вытащили несколько пробирок темной крови,
пока укладывался на высокую, хитро устроенную из стальных стержней и пружин больничную кровать и накрывался до пояса простыней,
и пока не проснулся от слов:
«Больной, больной, вы как себя чувствуете, или дежурного врача позвать?»
Он открыл глаза.
Рядом с его кроватью стояла медсестра сразу удивившей его внешности: как бы специально придуманная полная противоположность его жене Ольге в том возрасте, в каком он ее помнил, хотя давно уж возраст не тот.
Например, у Ольги нос прямой и крупный, а у этой курносый и маленький.
У Ольги глаза светло-зеленые и продолговатые, что давало ему повод в хорошие времена сравнивать их с виноградинами, а у медсестры глаза были круглые, коричнево-вишневого оттенка, что тоже подсказало бы ему какое-нибудь сравнение, если бы он уже был вполне в порядке.
И так далее.
Вообще, медсестра Кузнецову очень понравилась, в то время как жена Ольга в его жизни уже давно играла исключительно раздражающую роль.
Медсестра же смотрела на больного Кузнецова с испугом, с каким смотрят не дежурные медсестры на больных, а любящие жены на мужей, которым что-то не по себе и давит слева.
То есть просто сразу, ну, почти сразу все и случилось.
А с соседней кровати с приятной иронической усмешкой смотрел на Сергея Григорьевича бывший бомж, а ныне чисто вымытый больной второго кардиологического отделения градской больницы № 5 полковник ФСБ Петр Иванович Михайлов.
— Ну, — сказал полковник, — будем вместе симулировать и продолжим разговор?
Медсестра немедленно вышла.
Глава шестая
Кругом кровавая гэбня
— Думаю, что продолжим, — сам себе ответил полковник, — поскольку у нас обоих диагностирована ишемическая болезнь сердца, приступы сейчас купируют, однако потребуется лечение по крайней мере в течение двух недель… К слову: за вас-то кто платит? Я, как не имеющий определенного места жительства и безработный, нахожусь здесь иждивением города, а вы? Неужто институт страховку дает? Шикарно по нынешним временам…
Сергей Григорьевич хотел было лечь на бок, чтобы было удобней говорить, но тут заметил, что медсестра, не похожая на Ольгу, успела, прежде чем исчезнуть, поставить ему капельницу. В области локтевого сгиба правой руки двумя полосками лейкопластыря была зафиксирована введенная в вену иголка, так что лежать он теперь мог только на спине, повернув в сторону собеседника голову.
— Простите… Петр Иванович? — Сергей Григорьевич удивился, что вспомнил это имя-отчество. — Простите, мы ведь успели только начать разговор… то есть вы начали… Так о чем, собственно, речь? И чем я могу быть интересен вашей… э-э-э… организации, так сказать? Ко мне даже в прежние времена у вас вопросов не было…
— В прежние, как вы выражаетесь, времена и быть не могло, — перебил полковник. — Во-первых, в прежние времена нашей организации не существовало, а к тем, кого вы, как и многие, считаете нашими предшественниками, мы никакого отношения не имеем…
Лежать с повернутой почти на девяносто градусов влево головой было неудобно, быстро затекла шея. Сергей Григорьевич с некоторым усилием вернул голову в нормальное положение, так что теперь видел только белый потолок. Потолок был далеко вверху, вероятно, больница располагалась в старом здании, в новых таких высоких потолков не бывает.
Полковник Михайлов тоже лежал на спине, тоже глядя в потолок, с иглой капельницы в вене — только левой руки.
И вдвоем они представляли собой симметричную картину — два старика, беседующие с белыми, крашенными водоэмульсионной краской небесами.
А две капельницы, словно почетный караул, стояли по бокам.
— Во-вторых, — продолжал полковник Михайлов, — у нас и сейчас к вам вопросов нет и неинтересны вы нам. То есть не вы нам интересны, а, наоборот, мы вам должны быть…
— Чем же это?! — тут уж перебил соседа Сергей Григорьевич. — Мне, знаете ли, поздно в авантюры лезть, такими организациями интересоваться… Вы и так везде, всю власть забрали и продолжаете забирать…
Из последних, не совсем внятных слов стало понятно, что профессор Кузнецов не чужд был чтению некоторых либерального направления газет. Однако полковника Михайлова это нисколько не смутило.
— Ничуть не поздно, — живо возразил полковник. — Мы с вами ровесники, да и вообще… Вы не заметили разве, что мы похожи и даже говорим одинаково, как никто уж теперь не говорит? И в какие «такие» организации? Вы разве поинтересовались, в какой именно организации я служу? Аббревиатуру углядели, да и ту поняли неправильно. Всюду вам гэбэ мерещится, просто паранойя…
— А как же правильно название вашей славной конторы понимать? — с отважным ехидством тяжелобольного спросил Кузнецов. — Финансовый совет благотворителей?
— Вы меня, Сергей Григорьевич, не обидите, меня кто только ни пытался обидеть, — Михайлов громко рассмеялся. — И ни у кого не получилось. Потому что я не развлекаю публику за гонорар, как малопочтенное художественное сословие, и не удовлетворяю собственное любопытство за казенный счет, как ваш брат-ученый. Вот вас, таких, обидеть легко. А я служу, мне за себя не обидно, а исключительно за державу, как сказано в нашем любимом фильме. Служба — она знаете у кого? Только у священников и офицеров, у прочих же — работа, проклятие Гос-подне.
