Ирина Кудесова - Там, где хочешь
48
Прохожие шагали вдоль витрины книжного и исчезали: люди, которых уже никогда не увидишь. Там, на улице, тёк декабрь, то и дело проливался дождь, и это казалось почти волшебством: дождь в декабре. Люди спешили мимо, в магазине было пусто.
Один, кутаясь в шарф, без зонта, пробежал, вернулся, толкнул дверь. Показала ему знаками: от себя! Влетел — похож на промокшего воробья.
— C’est la librairie russe?
Бродил между книг, ежился. Промок.
— Вам подсказать что-нибудь?
— Нет, я только начал учить русский… — И опять поежился. Неожиданно для себя предложила:
— Может, чаю? Вы замерзли…
Посмотрел удивленно.
— Нет-нет, спасибо, я пойду уже. Спасибо.
Потоптался.
— Вы не знаете никого, кому нужна комната? Я живу недалеко, на бульваре Ришар-Ленуар… Хотел сдать одну из трех… Вы не знаете никого, нет?
— Знаю.
49
Собиралась домой, когда позвонил Корто и сказал, что едет с урока мимо книжника. «Если заканчиваешь, могу подхватить». То есть «если задерживаешься, проезжаю мимо».
Это он после ссоры внимательным был.
Незаметно так получилось: стал отца напоминать. Нет, не хам и не алкоголик. Но и тепла от него — крохи. Живет по своим законам, делает, что пожелается ему. Альтруизм в его представлении — от недостатка серого вещества в черепушке. Он так и говорит: «Люди выживают, остальное лирика». А когда ты чай себе делаешь, это что, тоже выживание — не предложить другому, лишнего движения не сделать? «Другой — не инвалид, сам в состоянии в чашку заварки плеснуть». Отец, правда, еще дальше пошел — чайник общий, значит, сидим обиженно перед телевизором (дверь в комнату распахнута, чтобы было обиду видать): что, забыли про меня? нет? так несите сюда! Корто не таков, но с ним также холодно.
И это: работу не ищет, о будущем не задумывается. Как что-то строить с тем, кто живет сам по себе?
Слов теплых вообще не знает. Пускай бы забалтывал, кружил голову. Ведь не веришь уже в нормальные отношения, после всех-то ошибок. Но это неверие, возможно, — просто стена из картонных кирпичей. Ее поливай тепленькой водичкой, так она осядет, сомнется, а за ней — ты живая. Ну сказал бы слово ласковое — стенка на ладан дышит… Нет, молчит, сюсюкать — это не к нему: он «мужик», ему стыдно.
Впереди — коридор красных светофоров. Остановились. Самое трудное — произнести первую фразу в тишине.
— Хотелось бы… мне хотелось бы знать, что нас ждет.
— Ты насчет ужина? Ничего не ждет — я сегодня весь день out.
Раздражаешься, и слова сами с языка спрыгивают.
— Можно подумать, когда ты in, оно иначе. Тебя не попросишь — ты не пошевелишься.
— Это сцена?
— Нет, Корто. Просто я ухожу от тебя.
50
Какая патетика.
— Интересно, куда это ты собралась.
— Покупатель комнату предложил.
— А! Экие у вас покупатели любезные.
Правда или нет? Вообще-то, Клелия врать не умеет.
— Молодой мускулистый покупатель?
— Раньше надо было ревновать, Корто.
— Да я разве ревную.
А если действительно — уйдет?
Выехали за город.
Молчали.
Мимо пролетали указатели.
— Денис, мы куда-нибудь с тобой движемся? Или это все пустое?
— Я двигаюсь в направлении Нуази. Ты тоже.
Она была похожа на взлохмаченного зверька, которого загнали в угол.
До дома — ни слова.
51
Сел за компьютер. Она улеглась на кровать, замерла.
Прошло полчаса.
— Денис, поговори со мной.
Повернулся: сидит на кровати вся такая несчастная. Сказал — как мог мягче:
— О чем?
— Денис, я правда могу съехать сейчас. И это все, — повела рукой, — к чему оно было…
— Ну ты же сама решила за всех.
Вот чего хочет? Никак чтобы упрашивал остаться. Чтобы обещал горы золотые. Слова нужны, только слова. А в Париже ей и в самом деле лучше будет: и вставать позже, и гуляй хоть до ночи.
Она молчала.
Вернулся к компьютеру. На форуме любопытная дискуссия шла о регенерации у змей — но не до того стало. Бежал глазами по строчкам, думал: что делать?
Слышал, как она слезла с кровати, стянула рубашку, джинсы. Пошла в ванную.
А если она просто к кому-то переехать надумала? Такая нормальная женская выходка.
52
Забралась под одеяло, завела будильник. Только десять часов, ну и ладно, лучше уж заснуть, и всё. Корто прилип к своему биофоруму. Помрет — завещает компьютер вместо камня могильного поставить. Хоть бы ухом повел — нет, читает какую-нибудь гнусь о размножении пауков.
Сделать усилие. Надо сделать усилие, собрать вещи. Потом легче станет.
Комната, что предлагает «мокрый воробушек», — уникальный шанс: кто тебе угол сдаст при таких доходах? На эту комнату придется поработать, но оно лучше, чем так прозябать.
Прозябать, зябнуть.
— Мне с тобой холодно, Денис. Холодно.
Мимо.
Выключил компьютер, встал. Ушел в ванную. Никак сном забыться собрался.
Пройдет время, и все это сном покажется: его руки, губы, живот, в который утыкаешься носом и фырчишь. Тортилы. Луна. Лягушка в короне на кафеле ванной. Большая черно-белая фотография Рут Оркин на стене над кроватью — «Американка в Италии»: растянешься на брюхе, подопрешь ладонями подбородок, разглядываешь ее.
Слышала, как он выключил воду, как открыл дверь, вошел в комнату. Лежала, отвернувшись к луне. Вернее, к тучам, за которыми она бродила. Опять шел дождь.
53
Сперва не поняла — что это. Шмурыгнул — вроде как насморк у него. Ведь не было.
Прислушалась — опять еле слышное: шмур. Повернулась — темно, не видно ничего.
Тишина.
Поколебалась, положила руку ему на щеку. Щека мокрая.
— Денис… Денис… миленький, не надо этого.
Шмур — уже громче. Разве можно было подумать?
— Денис… Ну что ты, что ты.
— Не хочу… чтобы ты уезжала.
И такая радость сразу — как ведро теплой воды сверху опрокинули.
— Денис… я не уеду. Если не хочешь — я не уеду.
Повернулся, уткнулся носом в сгиб локтя, нос мокрый, щекотно.
— Тебе там лучше будет.
Наверно, там действительно было бы лучше. Ну что ж теперь.
Взяла в ладони его лицо, стала целовать. И — всё, будто с листа белого.
54
За окном — серые мокрые крыши, черепичного цвета столбики каминных труб. Напоминают первые дни в парижском отеле, в фиолетовой табакерке. Трубы-суслики, алюминиевые скаты крыш, прошитые на сгибах железными стежками. Под окном — желобок со стоячей водой, в нем запруда из листьев (каким ветром их сюда донесло?).
— Марьон, у тебя здесь, наверно, метров десять…
— Восемь с половиной.
Одна стена косая, другая обходит каминную трубу: стукнешь — пустота аукается.
— Зато не мансарда, и окно большое. А еще хорошо, что мебель хозяйская.
Мебель: раскладной диванчик, стол, стул к нему. Подобие шкафа. Карликовый холодильник, плитка (на ней — одинокая кастрюлька). Еще антресоли имеются. Душ, туалет — на лестничной клетке, не дай бог ключ от них затерять в ответственный момент.
— Хотелось бы что-нибудь поприличнее, но гарант нужен, аванс. Я все деньги в учебу вбухала. Родители помогли бы, да я не буду просить.
— Почему?
— Марина, мне уже двадцать семь, стыдно! В России отмечают Рождество?
— Да, через две недели.
Марьон встает прямо в ботинках на кровать, запускает руку в чемодан, поглядывающий с антресолей.
— А у нас как назло сегодня. Лечь бы и заснуть — нет, надо к предкам ехать.
Из чемодана вытягивается за рукав блузка.
— Тьфу, мятая. — Марьон зевает три раза подряд. — Соседка у меня полоумная — на нее иногда находит, и она среди ночи врубает музыку, на стук в дверь не реагирует. Спать невозможно.
— У меня есть для тебя вариант.
55
Марина шла по пустому городу. Рождество. Первое ее Рождество в Париже: маленький кинотеатр с подсвеченными афишами, застегнутый железной гармошкой жалюзи; высоченная елка перед Нотр-Дам, с огоньками, на которые никто не любуется; порыв холодного ветра. Серо… будто собрали все краски в городе, сложили в гигантский чемодан и закинули на невидимые антресоли.
На днях в русском магазине купила рождественский подарок — матрешку. Откроешь упрямое деревянное тельце, сунешь нос — там запах стружки и свежей краски. Подарок предназначался «мокрому воробушку».
Он пригласил отмечать Рождество, и Марина обрадовалась: совсем они с Корто нигде не бывают. Потом сообразила: никуда Денис не пойдет. У него аллергия на религиозные праздники: «Двадцать первый век, а они всё лбом об пол бьют». На вопрос: «Много гостей будет?» Воробушек смущенно ответил: «Нет, не очень». И пропустил к кассе покупателя. Марина выбила чек за очередного Бушкова. Покупатель забрал книгу, не сказав спасибо.
