Грэм Грин - Меня создала Англия
– Такси, пожалуйста.
Глядя на Кэллоуэя, застывшего посреди улицы с двумя поднятыми пальцами, он думал: ему хотелось поговорить со мной; наверное, даже Кэллоуэй покупает акции. А может, правда хотел обсудить погоду? Как вообще завязывается разговор? Ведь у людей разные интересы, совсем другие взгляды. Между ним и Кэллоуэем прошел кавалерийский отряд; на минуту живая стена кирас и плюмажей скрыла лысого человека в коротком черном камзоле. Офицер увидел на пороге миссии Крога и приветствовал его взмахом руки в белой перчатке; лошади вскидывали головы и легко ступали под фонарями, помахивая каштановыми хвостами.
Остановившись, прохожие улыбались всадникам, словно мимо проходила сама молодость, красота, воля. Один Кэллоуэй оставался равнодушным к зрелищу, высматривая такси.
Монограмма над воротами была погашена. Ожерелье из темных лампочек напоминало потускневшую стальную брошь.
– Почему не горят лампочки? – накинулся он на вахтера.
– Распоряжение герра Лаурина. Выключать свет после шести.
– Немедленно включите.
На столе лежал отпечатанный на машинке биржевой бюллетень Уолл-стрита; где-то за стеной стрекотала пишущая машинка.
– Мисс Фаррант вернулась?
– Еще нет, герр Крог. – У стола его ожидала секретарша, заменявшая Кейт, – худая, седая, с нервным тиком на глазу. – Когда стало известно о забастовке?
– Сразу после вашего ухода, герр Крог.
– Она начнется завтра?
– Завтра в полдень.
– Сколько фабрик?
– Три.
– Кто зачинщик?
– Осведомитель в Нючепинге называет Андерссона…
– Кого-нибудь уволили? – спрашивал Крог. – Или вопрос заработной платы? Надо сегодня же выяснить.
– В отчете из Нючепинга – вот он, герр Крог, около цветов, – предполагается американское влияние…
– Это ясно, – ответил Крог. – Но что послужило поводом? – Распространился слух, что в Америке вы предлагаете низкую заработную плату, что там вообще падают заработки, растет безработица. – С какой стати их волнует Америка?
– Этот Андерссон социалист…
– Разыщите герра Лаурина. Немедленно. Нельзя терять времени. Он знает подход к этим людям.
Только Лаурин и находил с ними общий язык; собственно, потому Крог и ввел его в правление: бывает, что не поможет самая светлая голова, зато выручит дружелюбие, умение договориться с людьми. – Я пыталась разыскать герра Лаурина. Его нет в городе.
– Надо его вызвать.
– Я звонила ему домой. Он болен. Может быть, позвонить герру Асплунду, герру Бергстену?
– Нет, – ответил Крог. – От них мало толку. Если бы здесь был Холл. – Может, послать машину за Андерссоном? Минут через десять он уже будет здесь.
– Ваши советы нелепы, – взорвался Крот. – Я должен сам поехать к нему. Через пять минут приготовьте машину.
Он взял биржевые курсы Уолл-стрита и попытался сосредоточиться. Он совершенно не представлял, что сказать Андерссону. «ЭК» на пепельнице, «ЭК» на ковре, «ЭК», венчающие фонтан за окном, – он был окружен самим собой. Не верилось, что когда-то было иначе. Что сказать Андерссону? Можно предложить денег. А вдруг не возьмет?… Надо в дружеском тоне переубедить его, повести мужской разговор. Ужасно несправедливо, что Лаурин, о котором он вчера даже не вспомнил, которого он, в сущности, презирал, – что Лаурин ничуть не затрудняется разговаривать с этими людьми. С чего начинает Лаурин? Крог часто наблюдал его в подобной ситуации. Лаурин отпускал шутку – и сразу воцарялась непринужденная обстановка. Я тоже, подумал Крог, должен отпустить шутку. Он вырвал листок "из настольного блокнота, написал и подчеркнул: «Шутка». Только какая? «И когда они добрались до публичного дома…» При посланнике воспоминание вызвало улыбку, анекдот выплыл из укромного прошлого и принес с собой печаль и красоту, привязанные к чему-то в трудной юности, – к такому, что никогда не забывается до конца. Сейчас улыбка не выходила. Крог почувствовал стыд и огорчение, что для дела приходится жертвовать даже этим рассказом; а других он вспомнить не мог. Ну, а потом, забеспокоился он, что потом? Что еще скажет Лаурин? Наверное, поинтересуется семьей. Он позвонил секретарше и вскоре записал под словом шутка: «Жена, двое сыновей, один работает на фабрике, дочери десять лет». Он тщательно выписал каждое слово и каждое подчеркнул; потом порвал бумажку и бросил клочки на пол. Как можно планировать человеческие отношения? – это не производственный график. Он постарался ободрить себя: это мне полезно, я чересчур завяз в делах, надо встряхнуться, сойтись с людьми. Он размышлял: ведь было время, когда я чувствовал себя с другими легко, – и пытался вспомнить, но в памяти были только капли воды, падавшие с весел, молчаливо застывший отец, ранний рассвет, усталое возвращение. Он вспомнил: клепальщики на мосту, мы были друзьями. Но бутерброд с горячей сосиской, укрывшись от ветра, он ел в одиночестве, один спал в подвесной койке (он не мог припомнить ни одного девичьего лица); и от всей дружбы только и остался неприличный анекдот.
Правда, потом был Холл; мы любили пить дешевое красное вино возле арены для боя быков, разговаривали; мы подолгу говорили – до ночи, всю ночь напролет. О чем? О машине, о трении, о расширении металлов. Больше он ничего не мог припомнить.
– Ваша машина, герр, Крог.
Он взял со стола биржевой листок и сделал вид, что погружен в чтение. Зачем я еду?
Аляскинские Жюно… 20 1/4… 20 1/2
Американская шерсть… 13 1/2… 14
Вифлеемская сталь… 40 1/8… 41 3/4
Колгейт-Памолив-Пит… 15 1/2… 16 1/8
Компания Вулворта… 49 3/4… 50 3/8
Он плохо вникал в то, что пробегал глазами.
– Ваша машина, герр Крог.
– Я слышу. Сейчас.
Континентальная жесть… 76… 77
Насосы Уортингтона… 24 1/2… 25 1/2
Объединенные химические… 148… 148
Пневматические машины… 94 1/2… 94 3/4
Он заглянул в конец списка.
США: промышленный спирт, США: кожа, США: резина, США: сталь.
Сумрачно, без тени улыбки Крог подумал: «Какой я застенчивый».
Чилийская медь 14… 14
Янгтаунский прокат и трубы… 26 1/2… 27 1/2
Не радовала даже мысль, что скоро в этот список войдет его собственная компания, в дополнение к бюллетеням Стокгольма, Лондона, Амстердама, Берлина, Парижа, Варшавы и Брюсселя.
Шутка, думал он, потом вопрос о семье; что предложить – сигару или сигарету?
– Вообще-то тут должны ходить катера, – сказал Энтони. – Ты уверена, что их нет?
– Помолчи, – насторожилась Кейт, – это не лифт? – Ей не удавалось скрыть тревогу; она все очень хорошо рассчитала, но по ее голосу он понял, что в Кроге даже она не может быть уверена наперед. – Что ты будешь делать, если он меня не возьмет? – спросил Энтони.
– Что ты будешь делать?
– А-а, – отмахнулся Энтони, – куда-нибудь приткнусь. Велика беда! – Ни дать ни взять бывалый вояка, привычный к длинным переходам со скудным пайком, – такого измором не возьмешь; он вел войну, в которой просто выжить было самой крупной победой.
Бледная, с напряженно застывшим лицом, Кейт притулилась в простенке между книжным шкафом Крога и дверью в его комнату, и он знал, что ей страшно за него. Он хотел растолковать ей, что она напрасно боится, но не знал, как это сказать. «Мне не впервой перебиваться», – нет, не то. Ведь что главное: любой ценой выжить; выпадет маленькая радость – это, считай, уже счастье: неожиданная выпивка, неожиданная девушка. Вот, пожалуй, единственный урок, который он хорошо усвоил в школе. Все плохое рано или поздно кончалось; бывали передышки, выпадали минуты счастья – болезнь, чай в комнате экономки, наказание, после которого ты герой дня. Так на многие годы прививается умение мириться с обстоятельствами, ладить с людьми, довольствоваться походным пайком.
Но Кейт, он понимал, – Кейт иной породы: она всегда к чему-то стремилась, и даже не это (потому что он тоже к чему-то стремился: взять хотя бы его патентованную рукогрейку – он стремился разбогатеть) – нет, главное – Кейт никогда не теряла надежды. А его теплый располагающий взгляд, крепкое рукопожатие и легкая шутка прикрывали разуверившуюся во всем пустоту.
Когда он снова заговорил, в его голосе появились покровительственные нотки, точно перед ним был ребенок, впечатлительный ребенок, фантазерка. – Не трепи себе нервы, Кейт: что скажет, то и будет. Право, не стоит.
Давай отвлечемся. Ознакомь меня с обстановкой. Это его книги?
– Да.
– Он их читает?
– Вряд ли.
– А там что?
– Его спальня.
Не получалось у нее расслабиться; теперь уже он чувствовал себя старше, сильнее, опытнее. Он был в своей стихии, ему не привыкать скрашивать ожидание, с завидной легкостью прогоняя мрачные мысли. В школьной спальне и на подвесной койке он, бывало, обмирал от страха, что кто-нибудь сдернет простыню или в белом полотняном костюме на пароход поднимется таможенник. Но годы научили его быть благодарным за передышку и ничего вперед не загадывать. Сейчас я один в спальне, сейчас мне хорошо на моей койке, сейчас я еще некоторое время с Кейт, с другом. Он толкнул в сторону дверь огромного раздвижного шкафа и обнаружил густую чащу костюмов. – Похоже на лавку старьевщика, – сказал он. – Он что, закупает их оптом? – Он начал считать и на двадцатом бросил. – Материал ничего, но покрой… Этот красный в полоску ярковат, тебе не кажется? Галстуки. Богато, но расцветка… – Галстуки висели пестрой связкой мертвых тропических рыб. – Меня силой не заставишь носить такие, – сказал Энтони. – Беда с иностранцами – не умеют одеваться. Разве ты не помогаешь ему выбирать?
