Александр Торин - Дурная компания
— Почему? — удивился я.
— Вышло новое постановление, что те, кто прожил в стране уже больше двух с половиной лет и находился на территории Израиля во время войны, от уплаты долгов освобождаются.
Я не верил своим ушам. Выходит, что, сами того не зная, мы больше никому ничего не должны! Мы купили это право, сидя в противогазах и вздрагивая при звуках взрывов.
Когда я покачиваясь вышел на улицу, портовый пыльный район показался мне прекрасным, и мне стало жаль уезжать отсюда. Я смотрел на уютные магазинчики, нагловатого парня, продававшего фалафель и зазывающего покупателей, одновременно делая сомнительные комплименты проходящим девушкам, всю эту уличную суету и чувствовал, что мне будет грустно без запаха кофе и апельсинов, шума, гортанных звуков иврита, ребят и девочек в военной форме с автоматами, гор, покрытых соснами и кипарисами, лазурного моря, студентов с пытливыми глазами, улицы на которой мы жили, солнца и яростных дождей зимой.
Я вздохнул и вдруг вспомнил, что для пересечения границы мне также требовалась бумага, удостоверяющая то, что я не собираюсь уклониться от армейского призыва. Обычно бумагу эту выдавали безо всякой волокиты, но на этот раз мне не повезло, и меня послали на какую-то дополнительную проверку.
В многоэтажном, прокуренном здании военкомата по лестнице ходили возбуждающие воображение симпатичные белокурые девушки в военной форме. На стене висели картины, как две капли воды напоминающие творения неизвестного армейского художника, которые я на всю жизнь запомнил после первого юношеского визита в районный военкомат города Москвы. Даже сюжеты этих картин были совершенно неотличимыми. Под теми же серыми валами моря перекатывались зелеными боками пузатые подводные лодки, похожие на жирные селедки, в голубом безоблачном небе парили самолеты, а по полю неслись танки, поднимая за собой облака желтого цвета, по-видимому, пыль, смешанную с выхлопными газами. Только на тех, давно виденных картинах, сияла красная пятиконечная звезда, а не звезда Давида.
Я был почти уверен, что картины эти принадлежали руке одного и того же художника. Они были одинаково непропорциональны, как будто нарисованы детской рукой, и не имели точки перспективы.
Тот факт, что я недавно посещал Москву, кого-то насторожил, так как по непонятной мне логике это неизбежно свидетельствовало о том, что я был завербован уже несуществующим КГБ. В свете этого моя предстоящая поездка в Америку выглядела как повод, скрывающий предстоящие встречи с разведчиками-чекистами и выдачу им географических координат Министерства внутренних дел, а также содержания моих лекций, прочитанных студентам в течение последних двух лет.
Молодой парень с жесткими неприязненными глазами около часа уговаривал меня признаться, как же именно и с какой целью я был завербован при пересечении государственной границы в Шереметьево-2, а также куда и зачем я еду в Америку, с кем буду встречаться и где именно установлено место явки для сношений с русскими. Разговаривал он со мной по-русски и неодобрительно щурился.
— Нам все известно, — в двадцатый раз повторял он. — Расскажите, где именно в Америке у вас запланированы явки и встречи с агентами КГБ. — Иногда он менял тактику: — Расскажите, как именно вас в Москве завербовало ГРУ.
Я рассвирепел, но деваться было некуда, моя судьба зависела от этого недоумка, отрабатывавщего на мне свое профессиональное мастерство или просто вымещавшего на случайной жертве свое плохое настроение.
— Меня никто не вербовал! — стоял я на своем. — И даже в КГБ в старые времена со мной разговаривали вежливее.
Паренек недоверчиво посмотрел на меня, и в его глазах промелькнуло сомнение.
— А почему же в таком случае ты нервничаешь и твои родители живут в Москве? — спросил он.
Я вышел на улицу и закурил. Руки у меня дрожали от боли и возмущения, и я с трудом сел за руль. Если бы еще вчера мне рассказали об этом, я бы посмеялся и не поверил ничему подобному.
Несколько месяцев назад я чудом избежал гибели, когда так и не найденные никогда террористы полили горный склон маслом и рассыпали на дороге шипы. Покрышки у моей старенькой машины сразу лопнули, и ее закружило на склоне и выбросило в кусты. Идущие за мной машины столкнулись, одна из них перевернулась, покатилась кубарем по склону и загорелась. Тогда, и во время войны, когда рядом громыхали взрывы и взлетали ракеты «Патриот», я чувствовал себя частью этой маленькой, окруженной врагами страны, давшей прибежище сотням тысяч людей и надрывавшейся в попытках обустроить их, в то время как огромная Америка, только что кричавшая о правах человека, как-то вдруг стыдливо примолкла и ввела жесткую иммиграционную квоту. Сейчас, после этого позорного допроса и унижения, я хотел уехать отсюда…
Ввиду неожиданного прощения долгов мне предстояла полулегальная и бессмысленная операция по обмену их на доллары и вывозу назад для возвращения Ефиму Пусику. По существующим правилам я мог вывезти из страны весьма скромную сумму. К счастью, по соседству с факультетом в механической мастерской, расположенной на разогретом солнцем, поросшем соснами склоне горы, работал университетский пролетарий физического труда, знаменитый слесарь Изя.
Изя был здоровым верзилой с курчавыми черными волосами, вечно ходившим в зеленоватой майке, вымазанной в ржавчине. Я часто видел его на различных подсобных работах. Перед приездом важных правительственных делегаций или проведением международных симпозиумов главная аллея университета украшалась бело-голубыми государственными флагами Израиля. Изя был одним из основных действующих лиц в проведении этих предпраздничных торжеств. Он бегал по территории с пачкой флажков под мышкой, суетился и давал указания мрачной группе рабочих, нанятых для этого случая из числа бывших советских специалистов.
— Сюда, сюда втыкай! — Изя подбегал к неразумному подручному и наглядно показывал ему, как флагшток попадает в предназначенное для него отверстие в фонарном столбе. — Ни слова не понимает! — Он свысока и с жалостью глядел на неразумного подопечного. — Что с ним говорить? Вот я, рабочий, а все умею. А они, они все инженеры или доктора наук, двух слов связать не могут! — и Изя с гордостью почесывал волосатую грудь.
После завершения подготовительных хлопот Изя обычно сидел в тенистом кафе на небольшой площади с журчащим фонтаном, пил крепкий кофе, курил и болтал с похожими на него крепкими биндюжниками, местными таксистами, ожидающими клиентов, и владельцами маленьких магазинчиков.
— Что с ними разговаривать? — риторически спрашивал он. — Я рабочий человек и, слава Богу, — при упоминании Бога он на секунду замолкал, — у меня все есть! — Он загибал пальцы: — Дети есть, квартира есть, машина есть, работа есть. А эти, — он презрительно смотрел вокруг, — приехали, все культурные, а двух слов связать не могут! — Изя был явно ошарашен тем, что существуют вокруг темные люди, не разговаривающие на иврите. Собравшиеся вокруг завсегдатаи кафе одобрительно кивали.
Изя работал в каком-то подобии подсобного помещения, в котором стояли верстаки, лежала груда ржавых водопроводных труб и старого электрического хлама. У стены, в маленькой каморке за столом сидел Изя под фотографиями, изображающими гоночные мотоциклы, спортивные машины, голую девицу с огромными розовыми грудями и бывшего министра обороны Моше Даяна с черной повязкой на глазу.
Когда я вошел, Изя с аппетитом жевал, обмакивая зеленый лук в соль и заедая его спелым помидором. Всем давно было известно, что Изя подрабатывает подпольным обменом валюты, и сотрудники университета, от профессоров до студентов, частенько заглядывали в его обитель.
— Изя, — начал я. — Я хотел с вами договориться. Мне надо обменять крупную сумму денег. Давайте назначим день, вы принесете доллары, и я все обменяю.
— Сколько? — с интересом спросил Изя.
— Восемь тысяч долларов. — Я назвал сумму и зажмурился. Обычно у Изи меняли долларов двести-триста для помощи родственникам в России. Мне однако и в голову не приходило, что в свободном обращении скромного слесаря могут ходить тысячи.
— Дружок, ты что, думаешь я нищий, да? Деньги при тебе? — Изя весело рассмеялся, почесывая волосатую грудь. Деньги были при мне. Изя подошел к небольшому сейфу, открыл его, и я увидел, что сейф весь забит банкнотами. Он достал тоненькую пачку бумажек, отсчитал ее и забрал мой бумажный пакет, набитый шекелями. — Желаю удачи! — Израильский пролетарий осклабился и снова обмакнул лук в соль и аппетитно им захрустел.
— Оттуда не возвращаются, — сказала мне грустная худая высокая библиотекарша, когда сотрудники факультета провожали меня в дорогу. — Там слишком хорошо. Я уже многих друзей провожала, пока что никто не вернулся. Купили дома, говорят, что вернутся в следующем году. Но продолжают жить. Не забывай нас…
