Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы
Малина шмыгнула носом и ответила:
— Я знаю такую штуку, какую вы не знаете.
«Такая штука, какая» заставила учительницу нахмуриться, но она взяла себя в руки и не подала виду.
— Тогда скажи нам, что именно ты знаешь.
Малина покачала головой.
— Почему ты не хочешь?
— Двадцатью пятью буквами никак не расскажешь.
— Высморкайся.
Малина высморкалась
— Может быть, напишешь?
Малина покачала головой.
Учительница настаивать не стала. Она отпустила учеников на перемену и пошла советоваться с коллегами.
— Успокойся, — сказала она, выходя, — я сейчас вернусь.
Малина осталась в классе одна. В ладони она держала скомканный носовой платок, но уже не плакала.
Девочка встала, обошла класс, бросила взгляд в окно на школьный двор и внезапно вытащила из коробки новый кусок мела. Залезла на кафедру, поднялась на цыпочки и написала крупными буквами на доске: «Когда прилетит смерть, она заберет вас такими, какими вы будете».
Мел сломался. Она взяла другой кусок, очень скрипучий.
«А я не хочу жить всю смерть с круглым, как куриная задница, ртом».
Она отошла назад, чтобы оценить свое произведение. Строчки съезжали вправо. Она никогда не научится писать на доске. Малина хлопнула в ладоши, чтобы стряхнуть мел, вышла из класса, подобрав на ходу платок, прошла за спинами учительниц через школьный двор и отправилась прогуляться.
ПРИЛОЖЕНИЕ ПЕРЕВОДЧИКАНижеследующий текст — попытка представить известную басню в интерпретации главной героини рассказа, Малины. Подчиняясь ее правилу, приходится обходиться без буквы «о»:
Уже не раз твердили миру.
Ведь лесть гнусна, вредна; а все впустую,
И в сердце льстец всегда найдет ячеечку пустую.
Небесный Царь направил Филину
грамм двести сыра;
На елку Филин неуклюжий вмиг забрался.
Еще чуть-чуть и завтракать уж размечтался,
Да призадумался, а в клюве сыр держал.
На ту беду вблизи у ели Лис бежал;
Вдруг сырный дух бег лисий прекратил:
Лис сыр узрел, — сыр Лиса рабски захватил.
Хитрец на цыпках к дереву бежит,
Пушным ненужным атавизмом вертит
И Филина глазами уедает.
И речь, едва дыша, такую изрекает:
«Ты Сирин, Феникс, птица-Жар!
Какая шейка! А какие глазки!
Рассказывать, так не иначе, сказки!
Какие перышки! Какие лапки! Высший класс!
Наверняка имеешь ангельский певучий глас!
Спеть, светик, не стыдись! Ведь если, брат, ты,
При внешнем виде сем, еще и песенный умелец,
Так ты б у нас был царь пернатый!»
С хвальбы вещуний ум за разум зацепился,
Дыханье Филин утерял, а чувств испил
всю сласть
И на приветливую лисью речь купился;
Заухал, да на всю филинью пасть.
Сыр выпал — с ним хитрец и смылся.
Поверенный
Терезу считали молчаливой и скрытной. Впрочем, дома ни у кого не было времени ее выслушивать. И она поверяла свои тайны самому старому дедушке в деревне, которого в погожие дни выводили на улицу и усаживали на скамейку, чтобы, пока он греется на солнышке, убрать у него в комнате, проветрить белье и перевернуть матрац.
Едва заметив из окна кухни огромного теткиного дома, что старика уже усадили, она выбегала к нему со складным стулом подмышкой. Она раскладывала стул и устраивалась — коленки к коленкам — прямо перед ним.
Дедушка подрагивал под солнечными лучами, открывал и закрывал бесцветные, ослепленные ярким светом глаза, хватал раскрытым ртом воздух, который со свистом проходил между деснами. Он сидел, скрестив руки, чтобы хоть немного унять их непреодолимую дрожь. Взгляд старика не касался ни маленькой девочки, ни редких прохожих на площади: казалось, он был прикован к некой запредельной точке, невидимой никому, кроме него самого.
— Ну, что, дедуля, хочешь знать, что я смотрела по телевизору вчера вечером?
Задавая вопрос, она повысила голос в конце предложения, как это делает учительница, когда ждет правильный ответ. Ответа не было, но Тереза его и не ждала. Она щелкнула языком и поднесла свою руку ладонью вверх почти к самому носу старика.
— Так вот, можешь мне не верить, но я смотрела фильм для взрослых, настоящий фильм. Мадлену тетка отправила спать, сказала ей, что она слишком мала, а мне сказала, что я могу остаться, если хочу. Мадлена показала мне язык, но я посмотрела фильм до конца и даже не заснула.
Старик шмыгнул носом.
— Рассказать, о чем фильм?
Он вытер нос тыльной стороной руки и весь задрожал, затрясся, от чего еще глубже провалился в слишком просторный шерстяной жилет.
— Это история одной очень красивой и очень хорошей маленькой девочки, у которой есть мама, которая очень несчастная из-за папы, который очень плохой и очень злой. Вечером, когда все спят, она спускается совсем одна в подвал, а у нее — ни фонарика, ничего, и находит тайную коробочку, а там внутри — совсем белый яд. Она возвращается, а на следующий день подсыпает его в молоко этому плохому дядьке. Он и вправду некрасивый, ее папа — с таким большим носом и большими щеками, и, при том, старый-престарый. Значит, он умирает, и она очень довольна, но потом...
Дедушка чихнул. Тереза отодвинулась. Он высморкался в свой серый шарф и провел правой рукой по редким седым волосам.
— Ну и чихаешь же ты, старина!
Тереза вытерла себе щеку.
— Я продолжаю историю: потом, значит, умирает ее мама, и она остается со своей старшей сестрой и своей теткой, которая расчесывает ей волосы в ванной, но она к ней тоже придирается, и тогда она хочет ее убить, потому что она тоже нехорошая...
Она прервала рассказ, чтобы запахнуть ему полы куртки и поднять воротник.
— Подожди...
Затем она стянула два конца шарфа и связала их вместе. Старик перенес процедуру, не проявляя ни малейшего интереса.
— На тебе столько свитеров, и тебе еще холодно!
Она застегнула на его рубашке последнюю пуговицу, которую он тут же расстегнул.
— Значит, она возвращается за коробочкой с ядом, но я тебе всего не рассказываю, потому что ты дрожишь от холода, и она ей тоже его подсыпает... Весь конец я тебе не рассказываю, потому что конец рассказывать нельзя, но все получилось, действительно, здорово, и маленькая девочка победила... А я даже не заснула.
Старик чуть-чуть подвинулся, чтобы почесать себе ляжку, его рот раскрылся пошире, и воздух еще сильнее засвистел между вставными зубами.
— У тебя на кончике носа капля. Утрись своим платком.
Старик даже не пошевелился, и она сделала это сама.
— Если хочешь знать, я очень довольна, что посмотрела фильм для взрослых, но, думаю, что тетя поступила не очень правильно; она не должна была разрешать мне его смотреть, потому что теперь я полюбила смерть.
Голос
Кароль на них надеялась, она их ждала, она их высматривала, а они появились сразу, слишком быстро, слишком большие и всего за несколько недель до намеченной даты ее первого причастия.
Теперь они у нее были.
Отныне Кароль была настоящей девушкой с лицом утомленного ангела, хрупкими плечами и грудями, такими набухшими, такими новыми и такими тяжелыми, что так и хотелось протянуть руки, чтобы помочь ей их носить.
Радость от появившихся грудей куда-то вмиг улетучилась. Страх оттого, что их нет вообще, немедленно уступил ужасу оттого, что их слишком много. Спина вдруг округлилась, середина торса куда-то впала, глаза затянула серая пелена, улыбка исчезла; зато ее груди хорошели.
Ей показалось, что всего за неделю ее жизнь перевернулась: она уже не знала, куда девать лямки от ранца, она чувствовала себя неловко в рубашках без выточек и все время одергивала низ свитера. В школе подружки не делали ничего, чтобы облегчить ее существование; «Смотри, как бы они не обвисли; большая грудь — это и так не очень-то красиво, а когда она еще и висит...», «Ты кладешь их сверху или прячешь под парту?» Нужно сказать, что многие были плоскими, как доски, и просто умирали от зависти.
Мальчишки тоже стали вести себя по-другому. Одни даже не сдерживали смех, показывая на нее пальцем, и обзывали ее «толстой сиськой» или «толстой титькой», другие были так ошарашены, что не могли ничего сказать, но постоянно тянули руки, чтобы потрогать. Вечером, после уроков, Кароль бежала домой; она прижималась к стенам и старалась держаться подальше от однокашников, которые еще долго торчали у школы.
Готовились к причастию очень долго. Но белый стихарь, который обещали одолжить для Кароль, привезли лишь в четверг. Она немедленно его натянула.
— Спереди задирается, — констатировала она.
