Бернар Клавель - В чужом доме
— Почему?
— Он тогда сразу же уходит к себе. А то бывает, что он целый час торчит здесь, прежде чем подняться в спальню. А я не люблю, когда он тут, рядом. Слышали, что он сказал? Можно подумать, будто он в первый раз идет прилечь. А делает это каждый день и спускается не раньше трех или четырех. Хоть на это время он оставляет нас в покое.
Она вдруг замолчала, вытерла руки о посудное полотенце, потом выпрямилась, посмотрела на Жюльена и спросила с какой-то тревогой в голосе:
— Вы любите Тино Росси?
— Конечно, — сказал Жюльен.
Лицо девушки преобразилось, словно она не видела больше Жюльена, а мечтательно созерцала что-то прекрасное. Она улыбалась. Грудь ее поднялась от вздоха, туго натянув кофточку.
— Ах! Тино… это прелесть!
Клодина скрестила руки на груди, как бы что-то прижимая к себе, и, вздохнув еще раз, повторила:
— Прелесть! «Маринелла»… Вы знаете «Маринеллу»?
Она принялась фальшиво напевать. Внезапно оборвав песню, спросила:
— А вы умеете петь?
— Нет, не сказал бы.
— Попробуйте.
— Нет, я не знаю никакой песни.
— Даже припева?
Она снова взялась за работу, вздыхая:
— Вы обязательно должны научиться.
Некоторое время они работали молча. Было очень жарко. Жюльен чувствовал, как по лбу и по спине у него течет пот.
— Я рада, что Дени ушел, — сказала Клодина.
— Почему?
— Грязный тип. Грубый, не любит Тино. Всегда называет его гомосексуалистом. А что это такое? Он так и не удосужился мне толком объяснить. Говорил только, будто Тино не мужчина. Дурак, правда? Несчастный дурак!
Она рассердилась. Ее черные брови сдвинулись, нос казался еще более вздернутым. На какое-то время она даже замерла от гнева. Потом лицо ее прояснилось, и она снова посмотрела на Жюльена.
— Вы его видели в кино? — спросила она.
— Нет.
— Обязательно посмотрите, особенно когда он поет: «Я к твоему плечу приник, твоей руки касаясь…» — запела девушка.
Взгляд ее стал мечтательным, устремился куда-то вдаль. Перестав петь, она сказала, на этот раз без гнева:
— Какой все-таки Дени дурак!
Как только они кончили чистить мозги, Клодина взяла из-под раковины доску, положила ее на цинковый стол, наточила большой нож и принялась резать мясо. Затем откупорила бутылку красного вина, чтобы приготовить маринад.
— Хотите выпить? — спросила она.
— Нет, спасибо.
— Зря. Морис, тот всегда выпивал стакан.
— А вы?
Она сделала гримасу.
— Я — нет, я пью только в обед и всегда разбавляю водой. — Она засмеялась. — Не здесь, конечно. Тут только по воскресеньям, да еще изредка, вроде как сегодня, дают полстакана белого вина с куском пирога.
Помедлив немного, Клодина запустила руки в мелко нарубленное мясо и стала месить его, как тесто. Потом сказала:
— Приправу кладут по вкусу. Смотрите, как я это делаю… Мой отец пил, поэтому я терпеть не могу пьяниц… Не бойтесь, месите посильнее, чтобы приправа пропитала все мясо… Он пил не каждый день, мать не давала ему денег, но в субботу, случалось, он крепко напивался. Когда он возвращался пьяным домой, ему обязательно нужно было кого-нибудь поколотить. Я была самая старшая, и мне часто доставалось. Раз он мне рассадил бедро своим кованым башмаком. Он каменщик. И, должно быть, на его обуви был цемент. Рана загноилась, и я провалялась почти месяц. Не очень-то весело лежать в постели, особенно когда тебе двенадцать лет. Девушка прервала работу, вымыла руки, поспешно вытерла их и, выставив ногу, приподняла край юбки.
— Смотрите, — сказала она, — вот шрам.
Чуть выше левого колена она показала небольшую розовую отметину на белой коже. Жюльен покачал головой.
— Не очень заметно, — сказал он.
— Он мог сломать мне ногу, и я бы осталась хромой на всю жизнь. А ваш отец часто вас бил?
Жюльен немного подумал.
— Один раз, — сказал он. — Я подобрал собаку и привел ее домой, пока никого не было. Отец вернулся и с палкой набросился на собаку, чтобы выгнать ее, но я загородил ему дорогу, и удар пришелся по мне.
— А еще он вас бил когда-нибудь?
Жюльен вздохнул и, как бы извиняясь, сказал:
— Больше, кажется, ни разу.
Клодина покачала головой.
— Ну, друг мой, вам повезло. А чем ваш отец занимается?
— Раньше у моих родителей была булочная, но они ее продали. Теперь они живут в доме с большим садом. Торгуют фруктами, разводят кроликов. Выращивают овощи, а главным образом — цветы.
Она улыбнулась.
— Как, должно быть, приятно жить в доме, когда кругом цветы.
— Не очень.
— Почему?
— Все запрещено: мяч, друзья. Все! Просто двинуться нельзя! Мало того, не позволяют ходить на улицу с другими ребятами.
— Что же вы тогда делали?
— Построил себе шалаш под большим деревом, спрячусь там за изгородью и стреляю в прохожих.
— Как?
— Ну, в общем, играл, будто стреляю, но без шума.
Клодина посмотрела на него слегка удивленно, потом спросила:
— А мать вас била?
— Пробовала, но я залезал под стол и сворачивался клубком. Она не могла до меня дотянуться и брызгала мне водой в лицо.
Клодина засмеялась и спросила:
— А есть у вас братья и сестры?
— Нет, — ответил Жюльен.
— Ну, ясно, вас баловали.
— Вообще-то у меня есть брат. Сводный, от первого брака отца, — помолчав немного, сказал Жюльен.
— Ваш отец был разведен?
— Нет, его первая жена умерла. Я никогда не жил с братом. Ему тридцать три года. Когда я родился, он уже был женат.
— А что он сейчас делает?
— У него оптовая бакалейная торговля.
Она даже замерла и покачала головой.
— Скажите! Верно, много зарабатывает?
— Конечно, — сказал Жюльен, — у него несколько грузовиков и легковая машина.
— Понимаю, — заметила она, — детство у вас было счастливое.
Жюльен вздохнул. Он мысленно представил себе большой сад и маленький дом. Вспомнил о садовой решетке, за ней на Школьной улице играли дети и поглядывали на него, как на зверя в клетке.
— Знаете, — вздохнул он, — не так уж весело сидеть одному с кроликами и тюльпанами.
Клодина расхохоталась, но вдруг, оборвав смех, посмотрела в сторону столовой: кто-то вошел туда из магазина. Дверь хлопнула, и кто-то, удаляясь, зашагал по плитам.
— Это продавщица, — сказала Клодина. — Колетта. Вот она действительно несчастна.
— Почему?
— Я, например, к счастью, не живу больше с родителями. Даже вижусь с ними не каждое воскресенье. А она возвращается вечерами домой. Живет она в самом конце Коммардской улицы. Вы знаете, где это находится?
— Да, моя тетка живет около Фаллетана, и туда можно ехать по Коммардской улице.
— Бедняжке Колетте приходится утром и вечером проделывать три километра, и к тому же пешком. Отец у нее тоже пьяница. Он забирает все ее деньги, да еще и колотит ее.
— А мать?
— Наполовину парализована… В доме хоть шаром покати. Но сама Колетта — просто прелесть. Подумать только, ей шестнадцать лет, а на вид не дашь и двенадцати.
Клодина затихла, прислушалась. Потом, придвинувшись к Жюльену, добавила:
— Хозяева пользуются ее положением и жестоко с ней обращаются. А платят они ей гроши.
Чтобы подойти к двери, Клодина протиснулась позади Жюльена, и он почувствовал, как ее тело прижалось к его спине. Она выглянула в столовую.
— Ой, как мы заболтались, — сказала она. — Уже три часа. Отнесите это на холод и идите в цех.
Жюльен схватил большой глиняный горшок, в котором мариновалось мясо. Блюдо с мозгами Клодина поставила сверху, на крышку. Она забежала вперед, открыла дверь, выходящую во двор, и шепнула Жюльену:
— Если вам попадется в газетах фото Тино, сохраните для меня, ладно?
9
В цехе был только один Виктор, Он стоял у разделочного стола, мазал кремом маленькие круглые бисквиты и накладывал их один на другой.
— Ну, разделался со своей тухлятиной? — спросил он.
— Недурна девчонка, а? Болтала с тобой о Тино?
— Конечно.
— Просто помешанная!.. На, лопай! — Он протянул Жюльену бисквит с кремом.
Жюльен поблагодарил и съел.
— Очень вкусно, — сказал он.
Помощник положил нож на миску с кремом и спросил:
— Она одна на кухне?
— Была одна.
— Тогда пойдем посмеемся.
Он взял плоскую кастрюлю с длинной ручкой. Жюльен последовал за ним. Клодина снова открыла форточку своего закутка. Виктор бесшумно подкрался к форточке, встал на край крышки погреба и, держа кастрюлю, словно гитару, запел:
Ты в шестнадцать лет мила,
Всех мужчин с ума свела…[3]
Он пел слабым и глухим голосом, довольно хорошо подражая голосу модного певца. Жюльен, стоявший в дверях цеха, подошел ближе. Виктор даже внешне старался подделаться под корсиканца, пригладил волосы и широко раскрыл глаза, смотря невидящим, пустым взглядом. Он продолжал, сильно утрируя:
