Станислав Родионов - Избранное
— Фадеич, я в другую сторону.
— Разве не домой?
— Халтуру нашел — «Жигули» у частника.
— Тебе ж отдохнуть надо…
— Ты о счастье думаешь, а я о работе, — поддел он меня ехидным смешком.
— Тогда твои дела как сажа бела, Эдик.
— Фадеич, никак ты выступаешь против краеугольного и где-то даже гранитного фундамента, то есть против труда?
— Фундамент в том, Эдик, чтобы не просто работать, а иметь от работы удовольствие. Вот тогда будет счастье.
— Для меня счастье — в преодолении.
— В преодолении чего?
— Всего, и себя в том числе. Вот к частнику идти неохота, но преодолею. Пока, Фадеич.
Он припустил к трамваю. Не отдохнувши, не поевши… Побежал преодолевать себя и частника. Кстати, духами от него повеяло, как от девицы какой. Эдик и есть Эдик, фельетонная личность. Но, с другой стороны, на двух работах вкалывает.
Конечно, о человеке его работа говорит. Да я думаю, что не все, поскольку он ее делать обязан. Более о человеке говорит работа, которую он мог бы не делать, да делает. По ним надо судить, по делам необязательным. Только вот Эдиково необязательное дело затеяно, считай, ради глупости, личного автомобиля. Посреди вечерней улицы взяли меня разнообразные мысли, но об одном и том же… Родители у Эдика — дай бог. Допустим, он пошел на принцип, или они пошли, как и я с Генкой — денег на машину не берет или не дают. Но ведь дело дошло до голодухи.
Я достал из кармана бумажку с адресом, добытым у кадровика Чурочкина, и полез не в свой автобус…
Звонок за дверью потренькал слабенько. У электрика-то. Открыла мне женщина средних лет, неказистая, одетая в кофту домашней вязки. Видать, домработница или приехала родственница из деревни на городские хлеба.
— Доброго вам здоровьица. Я Эдиков начальник, Николай Фадеич.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила голосом мягким, открытым. — Только Эдика нет.
— Без него перезимуем.
Разделся я и был препроважен на кухню.
— Извините, уборка в комнатах…
В двух, как я понял. Кухонька невидная — ни мебели, ни размера. Моя во всех отношениях будет лучше. Но чистенько и запах уютный.
— Николай Фадеич, чайку…
После работы ни от чайку, ни от кофейку не отказываюсь. Да и знаем мы их чаек — небось с копченой колбаской да с икоркой…
Однако был голый чаек, не считая варенья. И на том спасибо, погоняем. Разузнав ее имя-отчество, я поделился:
— Валентина Матвеевна, прибыл я скорее не к вам, а к Эдиковой родительнице.
— Я его мать, — удивилась она тихо.
— Тогда извините за слепоту.
Позабыл я, что большие ученые держат себя просто, будто и не они. Вокруг нашего дома одна старушка бегала в белых порточках и маечке. Ноги синие, сама красная, дышит пыхтяще — трусца, короче. Ну и считаем все, что баба с дымом в голове. А на поверку оказалась она мировым ученым и лауреатом. И то: большому ученому пыжиться резону нет — его и так видать.
— Валентина Матвеевна, между прочим, элементарными частицами интересуюсь…
— Да? — вроде бы не поверила она.
— Хоть и махонькие, а мир на себе держат.
Ее простое лицо выразило нескрываемое удивление: мол, мужичок, а туда же.
— Валентина Матвеевна, вы, случаем, новую частицу не открыли? Их, говорят, навалом.
— Николай Фадеевич, я вас не понимаю…
— Спрашиваю насчет новых частиц, поскольку вы ученый по физике.
— Николай Фадеевич, господь с вами, — улыбнулась она, но уже тревожно.
— А кто же вы по специальности?
— Была швеей, а теперь на инвалидности.
— Вы уж извините меня, Валентина Матвеевна, за мои вопросы… А муж?
— Он умер, когда Эдику десять лет исполнилось.
— Дипломатом был?
— Что вы… Водителем такси. За рулем и умер, — вздохнула она.
Вчера в нашей столовой пельменей наделали со сметаной. Ребята, говорю, берите ложки, а не вилки. Не послушались. Растопшая сметана вся осталась в тарелках, а я свою ложечкой выхлебал. Вот что значит жизненный опыт. Так на хрена он мне нужен, этот жизненный опыт, коли его только на пельмени и хватает! Под заграничной сигаретой парня не разглядел. Лужа реки мельче, дурак бревна крепче. Умная старость… Видать, не так старость умна, как молодость глупа. Старость умна лишь на фоне молодости.
— Валентина Матвеевна, а насчет личного автомобиля Эдик мечтает?
— Впервые слышу. Какой автомобиль… Еще ведь сестра пятнадцати лет и бабушка. А пенсии скромненькие.
— С Эдиком выходит четверо?
— А зарплата, считай, одна, — улыбнулась женщина виновато, будто я пришел с упреком.
Не могу чай пить — варенье к горлу липнет. Подмывает меня вскочить, и бросить, и бежать, и делать. А что? Помощь Эдику предложить? Не возьмет, я его знаю. Бригадное собрание тайно собрать? Народу много, прознает да и обидится. В местком пойти? Дадут сотню-другую… Не выход.
Встал я тяжело, сразу почувствовав отработанную смену.
— Валентина Матвеевна, у меня к вам нижайшая просьба. Не говорите парню, что я побывал…
Сколько живу, столько и дивлюсь человеческим качествам разным. Подлец, дурак, хамло, выжига… Не спешите. Махонькая точечка может все перевернуть наоборот.
Наплел Эдик бригаде про родителей и автомобиль. Ложь, как говорится, в чистом виде. Да вот узнал я, что он четверых содержит, и стала эта ложь совестью. Стыдно ему про свою нужду сказать — вот и ложь. От совести она.
8
Из Эдиковой квартиры бежал я домой как нахлестанный. Будто звали меня криком-покриком. В переднюю ввалился шумно, с Марией не поговорил, есть пока не стал, умылся наспех… И в сыновью комнату.
Генка давно сделал вид, что ничего не произошло. Будто не было разговора про деньги. А про мать Весты мы умолчали. Пробегала тут овца, да из чужого сельца.
— Здорово, сынок!
— Здравствуй, отец…
Он в «комбайне» ковырялся. Этот «комбайн» сущая прорва. Как его Генка приобрел, так и возится с ним по сей день — хочет его поднять до высшего класса. Хотя машина ловит станции, вертит пластинки и записывает голоса, но, видать, Генка желает, чтобы «комбайн» ему еще кофе выдавал.
— Как физическое самочувствие?
— Нормально, отец.
— Как работа?
— Нормально.
— Как женитьбины дела?
— Нормально.
Это «нормально» я терпеть не перевариваю. Или еще «нормалек». Вроде как барана спросил и он в ответ пробекал. Может, в другое время я бы тоже чего бекнул, но теперь меня жгло другое.
— Как порешили с квартирой?
— Комнату снимем.
— А как Лидия Аркадьевна на это отозвалась?
— Неважно отозвалась.
— Ген, того…
Я закашлялся и зафыркал, как непрогретый двигатель. Это меня совесть корежила. Да с чего же? Прав ведь я, а не дед Илья. Неужели совесть с правотой не с одного корня растут? Неужели совесть с правдой не в согласии? Неужели совесть посильнее? Ох, Эдик, Эдик…
— Гена, я тут одну решалочку заново решил.
— Что, отец?
— Сколько денег-то нужно, говори…
Сын глянул на меня странно, сперва для меня непонятно. Да я сразу раскумекал этот взор — ждал он как бы тигра. Ну, не тигра — какой уж я тигр, — но поджарого вепря. А вползла медуза осклизлая.
— Спасибо, отец, не нужно.
И вперил взгляд в злополучный «комбайн», будто ничего и не случилось, будто и не приметил моего упадшего вида, будто и не перешагнул я через себя…
— Занял?
— Нет, не занимал.
— Чего у меня не берешь?
— Не надо, отец.
— Ты ведь просил.
— А теперь передумал.
— Обиделся все-таки…
Генка еще раз глянул на меня пронзительно, но теперь уж не как на медузу склизкую, теперь как на поджарого вепря, в которого не худо бы пальнуть из ружьишка. Короче, глянул свысока, шельмец. Это с чего бы? Злость меня обуяла, но, правда, на один недолгий момент.
Как я втолковывал сыновьям всю жизнь? Что легко добыто, то сразу забыто. Дитя, которое у родителей только берет, не спрашивая и не вникая, что и откуда, потом будет с тем же азартом брать у государства, поскольку уже привыкло. Вот и втолковал — смотрит на меня сын гордо, будто я милостыню предложил.
Но Генка бросил свой агрегат, подошел и поклал ладони на мои плечи. Усы, само собой, подрагивают, как у котенка. А глаза не то чтобы мокрые, но отсырели. Я, как известно, не девица, а мужик. Но, язви меня под сваю, тоже отсырел, и приятно ведь, когда сыновьи лапы свободно охватывают твои плечи.
— Ты прав, отец.
— Что я прав?
— Жизнь начинать надо с нуля.
— Хрен его знает, прав ли…
— Возьму только то, что сам купил.
— В комнате-то оставайся…
— Нет, отец.
— Ну а будет трудновато — скажешь?
— Скажу.
— Ведь не скажешь, усатая морда?
— Не скажу, отец.
Видать, я от радости крякнул. Малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки. А почему не так: малые детки — малые победки, большие детки — большие победки. Мужика я вырастил, мужчину то есть.
