Борис Екимов - На хуторе
Степан этой веселой косьбы уже не застал. Обычно вдвоем с покойным отцом им приходилось работать. Иногда мать помогала. А сенá были все те же, на садах, на обережье, а в сухие лета и на стороне прихватывали. И упираться нужно было вовсю. Час косить, десять минут перекур – таков был жесткий распорядок, установленный отцом. Коса, правда, у отца была больше, вел он ряд шире, косить умел. В три дня траву укладывали. Когда служил Степан да учился, отец с матерью косили. Иногда сестер мужья помогали.
Нынче же надеяться было не на кого. Матери «выходá» нужно зарабатывать в колхозе, чтобы без зерна не остаться.
Вечером пришел кум Петро, косы отбил. По всем дворам на хуторе глухо колотили. А мать зудела не переставая:
– Мой сыночек, ты гляди не спеши. Ты лучше помене, но все до травочки выбирай. Пятку не боись опускать, по земе ее, по земе. Ну-ка, ну-ка, вот здесь, во дворе, пройдись по гусынке, я погляжу…
Степан несколько раз косой махнул.
– Высоко берешь, мой сынок! Так ты всю траву погубишь. Ну, чего ж делать?! Либо на работу не ходить?!
Мать, озабоченная до слез, бегала вокруг Степана, жалко пошмыгивала носом. Суматошилась, словно клушка.
– Мама! Мама! – кидалась она к матери. – Ты завтра иди за ним и гляди, показывай, учи его. А ты слухайся, а не мотай головой! Счас вот покажи ему, мама, как точить косу. Ты, бывало, деду Колюше точила. Он всегда хвалил.
– Гос-споди! – не выдержал Степан. – Ты чего с ума-то сходишь? Чего, я косу не держал в руках?
– И-и, – махнула рукой мать, – косари! В том году зятёчки приехали помогать, всю траву загубили. Был бы живой отец, – вздохнула она, – да я бы разве… Он сам бы делал и за тобой приглядел. Такой был мастеровитый. И косьё по руке наладит, отобьет. Лучше наших кос на хуторе не было. За что же Господь… – всхлипнула она. И кончилось все это, конечно, слезами.
Хорошо было на нынешнюю траву глядеть: и зелена, и высока, и густа. А вот бралась она тяжелехонько. Когда-то по саду и обережью чистый аржанец стоял. Теперь же он почти везде выродился, помешался с люцерной, донником, со свистухой, полынком; у плетней да меж дерев лопухи лезли, крапива, чистотел. В общем, всякой твари по паре. А тут еще вьюнок густо оплел это и без того тяжелое разнотравье. И потому косилось нелегко. Сначала Степан по-отцовски хотел работать: перекур через час. Но уже на первых, коротеньких рядах пóтом облился. Сердце колотилось гулко. И все более вязкой, тяжелой казалась ему трава. С силой тянул он косу, а добив ряд, останавливался, дышал с сипом и не мог продышаться. И с тоской, даже с каким-то ужасом глядел он после каждого ряда вокруг и охал в душе, оттого что вся работа была впереди, и не верил, что сможет ее сделать. Ни в первый день не верил, ни на другой.
Мать прибегала и в перерыв, и после работы и за косу бралась. Но прежде обходила, проглядывала скошенное и на Степана напускалась:
– Мой сынок, под деревами надо чище выбирать, все до травочки.
– Да там же не пролезешь и с косой не повернешься.
– А вот матари придется пролезть, – с нарочитой кротостью говорила мать. – Кто же за нее будет делать…
И она действительно пролезала в самые гиблые, заросшие вишенной, терновой и яблоневой дичиной места, по канавам косила.
– Мой сынок! – кричала она в другой раз. – Гляди, трава-то стоит! Пробежал рысью. Загубил траву, да и всё! – всплескивала она руками.
– Да там же одна свистуха…
– Во! – с растерянностью разводила руками мать. – Во мы какие богатенькие. Свистуха нам не нужна.
– Ну, попробуй ее возьми, – начинал злиться Степан. – Там бугор. Она перестоялась.
– Матаря все возьмет, – все с той же нарочитой кротостью отвечала мать. – Матаре не на кого надеяться. Не лениться, косу точить надо почаще, мой сынок, вот и все.
Она долго и старательно водила бруском по жалу, точила. Но эта трава на бугре и вправду перестояла. Вжикала она под косой со свистом, но осталась целой, лишь маковку потеряв. Потому и звали эту траву свистухой.
Степан молча глядел. Мать уже сплеча била проклятую свистуху. Но та лишь кланялась косе, да и только.
– Отец-то всегда этот бугор пораньше выкашивал, – сказала наконец мать, сдаваясь, – по-хозяйски делал. А без хозяина все гибнет, – вздохнула она тяжело.
– Ладно, мама, – успокоил ее Степан. – Сена в этом году много.
– Да тебе все ладно, – отвернулась мать. – Рази тебе жалко… У тебя в городе всего много.
Ругаться с матерью не хотелось. Но и слушать ее было тошно. Хоть и знал Степан, что мать всю жизнь такая бурчливая, а после смерти отца ей вовсе несладко, понимал он все это, но в душе все же досадовал.
А на другой день, к вечеру, случилась неприятная история. В обед на обережье мать прокосила межу, там где их земля с соседом Аникеем граничила. Мать, видно, нетвердо эту границу знала, потому что загодя они с бабкой много об этом говорили. Про какие-то канавки вспоминали, тропки и вязки, от которых наискось нужно брать. И вот в обед мать прокосила эту межу (Степан на нее и глядеть не ходил), а к вечеру пришел Аникуша.
Сначала Степан голос его услышал: в мать-перемать, в бога и прочее. А потом и сам Аникей появился. Спешил он по тропке к Степану, руками размахивал и рта не закрывал.
– Чего ты, дядя Аникей? – еще издали спросил его Степан недоуменно.
– Не знаешь! Да! Ворюги! Все не нахапаетесь! – страшным было черное от поступившей крови лицо Аникея; на губах, в уголках рта белели комочки пены. – Последнюю траву отымаете! Я за каждой травиночкой по лесу бегаю! Добываю!..
Степан, кажется, понял, в чем дело, но все же спросил:
– Не кричи, дядя Аникей… Скажи, чего шумишь?
– Пошли! – зло бросил Аникей и зашагал вперед, маленький, сухой, кривоногий. – Пошли, я тебя мордой ткну! Не знает! – не переставал он ругаться. – Весь в свою породу! А еще городской! Приехал обкрадывать!
Степанова догадка была верной: мать закосила у Аникуши землю. От вязков, Степан смутно помнил по прошлым годам, почти напрямую шла межа к старой вербине, что у самой воды стояла. А мать залезла как-то странно, углом, явно чужого прихватила. Немного, но все-таки прихватила.
– Забери это сено, дядя Аникей, – сказал Степан, – и не шуми. Ну ошиблись…
– А-а-а! – торжествующе крикнул Аникуша. – Испортили траву, а теперь забери! Испоганили всю по-свински! Когда вы подавитесь! Жрете, жрете и никак не нажретесь!
Степан знал, что Аникея ему не переслушать, молча повернулся и ушел. А сосед все кричал, там, у закошенного места, всю Степанову родню до седьмого колена перебирая. Людей каких-то призывал, жаловался им. И все это в голос, чуть не в крик.
Степану до того тошно стало, что он бросил косить и пошел домой. На пути ему мать встретилась.
– Ты чего так рано? – спросила она. – Либо заболел?
– С тобой заболеешь, – зло ответил Степан. – Ты зачем у Аникея закосила? Из-за клочка сена такой скандал. Да лишнего бы ему оставила. Вон как орет.
Мать прислушалась.
– Пусть разоряется. Я в своем праве, – уверенно сказала она. – Он вечно недовольный. А как отец умер, готов нас прям сгрызть. Счас я пойду ему укажу. Еще бабка Маша жива была, она мне все межи переказала.
– Не ругайся ты с ним Христа ради, – попросил ее Степан, – уступи ему. Ну его к черту! Из-за навильника кровь портить.
– И-и-и, иди! – зло бросила мать. – Тоже мне, хозяин! Все готов раздать! – И решительно пошла к саду, навстречу Аникеевой ругне.
Бой продолжался до позднего вечера. Уже из сада вернулись и мать, и Аникей, и теперь переругивались через улицу, от двора ко двору. Приустали, поохрипли и все уже рассказали друг другу о прошлой жизни и будущей, всю грязь вылили, но не сдавались.
– Кобель! Кобелина проклятый ненасытный! – кричала мать, вытягивая шею, а сама тем временем картошку чистила.
– Свиньи, свиные рыла! – доносился тенорок Аникея.
Это прозвища хуторские были: Аникееву фамилию кобелями спокон века звали, а их – свиньями. Редко, конечно, по такой вот жестокой ругне. Вроде бы за породу, за брови. У всей родни по матери бровки были редкие, белые, как щетинки. Вот и звали по злобе свиньями.
Степан сидел в доме. Он уже несколько раз во двор выходил, пытался мать утихомирить.
– Мама, ну хватит, хватит. Весь хутор слышит.
– Нехай! Нехай все знают, как он, кобелюка, ежеминутно загрызает нас! Горло хочет перервать!
– Ты сама своим рылом свиным под всех подрываешь! – не остался в долгу Аникей.
– Кобелюка! Жену извел, кобелюка! Дочерю тоже извел! – бросив и нож, и картошку, побежала к забору мать.
Степан ушел в дом, радио погромче включил. Пытался журнал какой-то листать. И поеживался, морщился при каждом новом крике.
3
В пятницу, к обеду, Степан обсмотрелся и увидел: дело движется к концу. Сегодня, если хорошо поработать, можно дойти до верб. А там останется ерунда. Правда, еще на огороде люцерна стоит да ячменя кулига. В один день не возьмешь. Но главная работа была позади, останутся доделки. Степан даже отдыхать после обеда не стал. Перекурил и пошел в сад.
