Герман Вук - Внутри, вовне
Здесь мы пропускаем множество подробностей — как лже-Йегуду под конвоем отвели в рекрутское присутствие, где он решительно заявил, что он не Илья, и как перед присутствием ему в поддержку собралась вся семья, и все такое прочее, — чтобы поскорее перейти к «порушу». Русские чиновники обычно плохо отличали одного еврея от другого, так что неизвестно, почему унтер-офицер, ведавший рекрутским набором, что-то заподозрил, но так уж случилось, что он заподозрил. Он доставил папу домой — семья бежала следом — и потащил его в синагогу, где в тот момент не было никого, кроме «поруша», который сидел у окна над своим Талмудом и что-то бубнил себе под нос. Минские городовые хорошо знали «поруша». Они с суеверным почтением относились к своим собственным праведникам, и они знали, что этот странный еврей из Солдатской синагоги — тоже вроде святой схимник, не оскверняющий уста свои ложью. Караул! Что делать? Никому в голову не пришло заранее предупредить «поруша» о подмене — ужасная оплошность! А если бы его и предупредили, что толку? Кто мог взять на себя смелость попросить «поруша» соврать — даже если соврать нужно было царскому офицеру?
Унтер поставил папу прямо перед «порушем». За спинами у них сгрудилась вся семья, а вместе с нею теперь уже и большая толпа зевак, сбежавшихся со всего еврейского Минска. Наступал кульминационный момент драмы, граничащей с трагедией. Уклонение от рекрутского набора было очень серьезным преступлением.
— Как звать этого парня? — рявкнул унтер, глядя на «поруша».
Святой муж продолжал бормотать и раскачиваться над Талмудом, не обращая на офицера никакого внимания. Тогда тот положил руку на плечо «поруша»:
— А ну, старец, тебя спрашивают: как звать этого парня?
«Поруш» поднял голову, обвел глазами трясущуюся от страха семью и толпу бледных как мел других евреев, потом взглянул на папу.
— Это вы про Йегуду? — спросил он унтера по-русски так, как будто тот задал глупейший вопрос.
Затем он снова склонился над Талмудом и продолжал бормотать и раскачиваться.
Так это все и было, если верить папе. Озадаченный унтер-офицер капитулировал.
«Поруш» потом ни разу не упоминал об этом случае. Никто никогда так и не узнал, почему ему пришло в голову ответить именно так, как он ответил. Позвольте мне высказать свою догадку. Русский офицер, дрожащая как лист семья, бледный молодой парень, толпа перепуганных и взбудораженных евреев — все это отлично могло подсказать «порушу», что тут происходит. И все же как мог такой святой человек явно солгать, для того чтобы спасти папу от рекрутчины? Однако разве он солгал?
Вовсе нет. Он лишь задал простейший вопрос:
— Это вы про Йегуду?
Ладно, ладно. Вам претит такая талмудическая казуистика. Вы скажете, что вопрос, который «поруш» задал унтер-офицеру, был находчивым и остроумным способом пустить ему пыль в глаза. Но смотрите: из этой пыли я вышел на Божий свет, как народ Израиля некогда вышел на свободу из пыли египетской пустыни. Так что не ругайте талмудическую логику в присутствии Дэвида Гудкинда.
* * *
А теперь о другом. Где же все-таки сын бедного шамеса достал двести рублей на пароходный билет в Америку — да еще в такой спешке? Я не буду этого скрывать. Папа был честнейший человек, какого я знал, но деньги эти он взял из кассы лесопильного завода, где он служил доверенным счетным чиновником. Владелец завода, старый еврей по имени Оскар Коран, был не из тех людей, которые дарят деньги или ссужают их взаймы. Когда папа брал деньги, он был намерен их вернуть, и он их вернул, даже с процентами; но к тому временя, когда он сделал предложение маме, он еще даже не начал их выплачивать из своего пока еще очень скудного жалованья. Но об этом — позднее. А теперь я расскажу о себе — давно пора.
Глава 7
Мое имя
Моя сестра Ли — колоритнейшая фигура, но если ей хочется оставить по себе память, пусть напишет собственную книгу. Она родилась первая. И очень быстро. Никто никогда не говорил, что она была недоношенной, и однако же, если отсчитывать от дня свадьбы наших родителей, она появилась на свет на три недели раньше, чем положено. Я впервые решил эту конфузную математическую задачу, когда мне было лет тринадцать. О своих вычислениях я поведал Ли (она в это время мыла посуду после шабеса), но она сказала только:
— А, заткни фонтан, болтаешь неизвестно что!
Ей было в ту пору семнадцать лет, и она на всех тогда постоянно огрызалась.
В это время «Зейде» уже приехал из России и жил у нас. Едва успев появиться, он первым делом потребовал, чтобы к главному выключателю было подсоединено реле, которое по пятницам автоматически выключало в квартире все лампочки точно в половине одиннадцатого вечера — для того, чтобы никто не мог выключить свет вручную. В эпоху создания Талмуда электрического освещения еще не было, но раввины конца девятнадцатого века превосходно сумели приспособиться к этому замечательному изобретению. Они постановили, что электричество есть не что иное, как одна из форм огня, который, естественно, запрещено зажигать и тушить в шабес. Никакой проблемы.
Но пятничный вечер имел для Ли огромное значение: в этот вечер она обычно устраивала в гостиной вечеринки со своими знакомыми мальчиками. Казалось бы, неожиданное затемнение в половине одиннадцатого должно было интенсифицировать процесс ухаживания, однако на самом деле все получалось как раз наоборот: ее кавалеров это отпугивало. Она их не предупреждала заранее — небось стеснялась признаться, что у нее дома такое средневековье. Несколько позднее я расскажу о том, каким курьезным образом моя семья приспособила свои религиозные убеждения к «а голдене медине». Мы жили, я бы сказал, сверхнасыщенной еврейской жизнью, но все же ко времени появления в нашем доме «Зей-де» ни Ли, ни я не имели никакого представления о том, что выключатели в пятничный вечер — это табу. Однако же «а голдене медине» или не «а голдене медине», а спорить с «Зейде» мама и папа не стали, и реле было установлено.
Для Ли это был удар в солнечное сплетение. Сейчас ей уже за шестьдесят, она давно бабушка, но до сих пор ее холодный пот прошибает, когда она вспоминает про эти пятничные затемнения: она снова и снова ворошит былые обиды и предает анафеме то реле, особенно когда она в очередной раз пытается бросить курить (ее норма — две пачки в день; тем не менее она здорова как лошадь). Итак, ни один из ее бронксовских еврейских ухажеров не отваживался в неожиданно наступившей темноте нащупать дорогу к Ли. Наоборот, все они старались как можно скорее нащупать дорогу к двери и кубарем скатывались вниз по лестнице — и больше не приходили. Так рассказывает Ли. Я должен заметить, что позднее она вышла замуж за превосходнейшего человека — врача из Порт-Честера, штат Нью-Йорк. Ей бы поблагодарить «Зейде», вместо того чтобы поминать его лихом пятьдесят лет спустя. От всех этих ее бронксовских ухажеров с потными руками и прыщеватыми щеками ей было бы проку что от козла молока.
* * *
Как и у дяди Хаймана, у меня тоже есть свое неизгладимое воспоминание. Я раскачиваюсь взад и вперед на железной дверце подле кухонного окна, за которое мама выставляет мусорное ведро. Время — зимнее, и в ящике за окном холодятся на морозе яйца, масло, молоко и тому подобные продукты. Окно открыто, и я пытаюсь дотянуться до бутылки с молоком, как вдруг снаружи раздается жуткий шум: свистки, колокольчики, автомобильные сирены — настоящее светопреставление. Я пугаюсь и опрометью кидаюсь к маме:
— Что это?
— Война кончилась, — говорит мама, даже не поднимая головы от раковины. В моих младенческих воспоминаниях мама всегда стоит у раковины: то моет посуду, то чистит картошку или овощи. Она застыла в этой бессмертной позиции, как группа морских пехотинцев, поднимающих флаг на Иводзиме.
Первая мировая война кончилась 11 ноября 1918 года. Я родился 15 марта 1915 года. Трех с половиной лет от роду я отнюдь не обладал такой цепкой памятью, как дядя Хайман. В одном месте своих заметок, которое я здесь не привел, он упоминает, что когда случилась история с глыбой льда, ему было всего-навсего два с половиной года. Я спросил маму, что она знает об этой истории. Она ответила, что ничего об этом не слышала; она поставила под сомнение даты, приведенные дядей Хайманом, и презрительно фыркнула на рассказ о том, что папа угрожал удрать в Америку.
— Все это выдумки Хаймана, — сказала она. — Ничего такого не было. Твой отец был слишком благоразумный ребенок, чтобы кататься на глыбе льда, а даже будь это так, дядя Хайман не мог этого помнить. И не мог он запомнить, какой это был день недели. Он, верно, все это придумал. Ему приятно было рассказывать, что твоего отца высекли. Твой отец всегда был самый умный.
