Уильям Сатклифф - А ты попробуй
– В Симле?
– Как тебе эта идея?
– Лиз, ты должна делать то, что подсказывает чувство. Я не могу говорить, что хорошо, а что плохо.
– Я не понимаю. Что плохого в Симле?
– Иди туда, куда ведет тебя чувство, Лиз. Для этого ты здесь. Здесь нет плохого и хорошего.
– Я не это имела в виду. Я просто...
– Просто иди. Ищи успокоения.
– А ты не хочешь ... пойти с нами?
НЕТ! Нет – только не это! Только не Джереми. Я этого не вынесу.
– Я бы с радостью, – сказал он.
Нееееет.
– Но я не могу.
– Почему? – спросила Лиз, – Я думала, ты можешь идти туда, куда ведет тебя чувство.
– Если бы. Но я не могу. Я застрял здесь, и жду, когда придут деньги.
– Ждешь, когда придут деньги? – переспросил я.
– Ага. Мои все кончились.
– Откуда же они должны придти? – спросил я.
– Из дома.
– Как? От кого?
– От родителей.
Я не мог удержаться от смеха. Вот это жизнь, думал я. Как только сыночек оказался на мели, мамочка с папочкой тут же шлют денежки.
– Я не понимаю, – сказал он, – что тут смешного.
– Ничего.
– Над чем же ты смеешься?
– Ни над чем. Разве я смеюсь? Разве это смех?
– Ты смеешься. И я хочу знать, над чем ты смеешься.
– Просто так... знаешь...
– Нет, не знаю.
– Просто – ну это же смешно, когда родители шлют деньги.
– Почему?
– Просто смешно. – Я улыбался как можно язвительнее. Теперь он был в моей шкуре. – Я просто думал, что ты немного старше.
Он встал, уронив на пол “Оскара и Люсинду”.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
Ситуация напрягалась; мы молчали и не сводили друг с друга глаз.
– Прости. – сказал я. – Я не должен был смеяться. Я хочу сказать – я сам заработал деньги на путешествие, но это не дает мне права относиться к тебе свысока. Хотя, тут нет ничего удивительного. Я просто не должен был смеяться. Как только ты открыл рот, я должен был сразу понять, что ты маменькин сынок. Прости. Я не должен был смеяться.
Вот теперь он озверел окончательно.
– Я не маменькин сынок.
– Нет? Прости. Неудачное слово.
– И я сам заработал деньги на путешествие. Так уж вышло, что родители выслали мне еще.
– Да. Точно. Я не прав.
– И я не маменькин сынок.
– Прости. Больное место.
Он дрожал от ярости.
– Такие как ты... такие... у тебя... у тебя просто... навязчивая классовая идея... которая... которые по-настоящему... это такое ребячество, это так по-английски. Ебаный ты англичанин, меня от тебя тошнит. Ты, узколобый идиот, что ты обо мне знаешь? Вали отсюда, ничтожество.
– Ты прав. Давай узнаем друг друга получше. Например – в какую школу ты ходил?
– А ты что, не из частной школы?
– Может и из частной, но я не маменькин сынок.
– Я НЕ... еб твою мать... – Если бы он не был таким слизняком, он бы меня ударил. Я почти видел, как эта мысль проскочила у него в голове. Но он только похватал ртом воздух, поднял книгу и поплелся к дверям. В дверях он обернулся и проорал:
– Чтоб ты... Чтоб ты... получил малярию.
Садистская центрифуга.
Лиз показала Джереми автобусные билеты до Симлы. Он очень любезно заметил, что наши 52-е и 53-е места находятся сзади, и что известное всем цивилизованным людям правило гласит: если не хочешь сломать позвоночник в дорожной болтанке, нужно садиться как можно ближе к водительской кабине. Еще он не преминул указать на отметку “ТВ-люкс”, которая означает, что в автобусе есть телевизоры, и что нас будут глушить песнями на хинди в течение всего путешествия, которое, как он любезно добавил, продлится четырнадцать часов.
– Сколько вы простояли в очереди?
Мы с Лиз одновременно сердито на него посмотрели.
– Два часа, – сказала Лиз.
– Нужно было послать за билетами мальчика из отеля, – сказал Джереми.
– А так можно? – спросила Лиз.
– Конечно – стоит несколько рупий, зато не тратишь целый день. Ох, сколько вам еще учиться.
Больше, чем когда-либо, мне захотелось уронить Джереми на ногу что-нибудь тяжелое.
* * *Оказалось, что фраза о сломанных позвоночниках была не просто болтовней. Задние колеса автобуса больше походили на шасси, и на каждой из многочисленных дорожных колдобин все пятнадцать задних рядов подбрасывало в воздух мощным крученым ударом. В результате наша поездка прошла в некой садистской центрифуге, когда половину времени болтаешься в воздухе, а вторую половину лупишься жопой о сиденье.
Впервые я провел среди местных жителей так много времени и понял, что разговоры о том, будто индийцы подчиняются фатуму, – не пустые слова. Мужик напротив нас вообще не замечал, какой зверский автобус ему достался. Один только раз, когда, налетавшись под потолком, мы получили тройной поджопник, хотя и одного бы с лихвой хватило, чтобы сбросить нас на пол, он улыбнулся, словно говоря “смешно, правда?”, а все остальное время равнодушно пялился в окно, как будто был кастрированным паралитиком.
У задних сидений было только одно преимущество – песни на хинди игрались впереди. За всю дорогу один и тот же фильм прокрутили четыре раза, и хотя я видел происходящее на экране, только когда взлетал в воздух, к концу путешествия имел вполне цельное о нем представление.
Если я ничего не перепутал, в фильме был парень, который мечтал жениться на красивой девушке, а его родители хотели, чтобы он, наоборот, женился на уродине. И вот он уже почти женится на уродине, когда вдруг узнает, что красивую девушку похитил урод, который до этого ходил в черной коже и злобно пялился в камеру. Герой вскакивает на коня, отправляется на поиски похищенной красивой девушки и посреди пустыни дерется с уродом. Он уже почти спасает красивую девушку, когда узнает, что уродина в одной шайке с уродом, и что она привязала его отца посреди песков к стулу и в данный момент поливает бензином. Уродина достает из кармана спички, и все делают перерыв, чтобы спеть песню. Сразу после песни пятьдесят хмырей в черном выпрыгивают из-за кустов, которых и в помине не было до того, как они стали оттуда выпрыгивать, и принимаются палить в героя, который прячется за деревянным ящиком. Видя такое дело, герой вылезает, размахивая белым платком, но когда урод в черном уже празднует победу (и поет песню), герой сбивает его с ног, отбирает пистолет и убивает пятьдесят хмырей, которые выскочили из-за кустов, которых раньше не было.
Отец, на котором уже высох бензин, отматывается от стула и очень смешно дерется со второстепенным толстяком. Когда он побеждает в драке посредством надевания корзины на голову толстяка, красивая девушка обращает внимание героя на то, что уродина удирает через пустыню. Потом герой, отец и красивая девушка поют песню, во время которой отец разрешает им пожениться и даже благословляет. Между тем, уродина на горизонте ломает руки и говорит какие-то слова, наверно, клянется отомстить. Несколько секунд спустя она, умирая от жажды, плетется к одинокой хижине на вершине бархана. Дверь открывает мужик и сразу начинает ее соблазнять (поет). Она сперва не поддается, но потом замечает в углу комнаты что-то похожее на мини-лабораторию, а в ней – наверное – недостроенную атомную бомбу. Вдвоем они придумывают план.
Дальше интрига становится слишком сложной для пересказа. Насколько я понял, дело кончилось тем, что красивые женились друг на друге, уроды взорвались, а у всех толстяков на голове оказались корзины.
Я бы назвал это качественным представлением.
* * *По дороге было много остановок, все выходили из автобуса и пили чай, который был слаще кока-колы и лишь чуть-чуть менее молочным, чем молоко. Сначала он застревал у меня в горле, но к концу путешествия я стал склоняться к тому, что его можно пить. Главное – не держать его за чай. Если последовательно внушать себе, что это просто тепловатое питье, вкус становится вполне ничего. А сахар помогает пережить несколько часов непрерывных поджопников.
Кроме нас в автобусе ехал еще один белый, и несмотря на то, что он сидел впереди на хорошем месте, вид у него был очень несчастный. На каждой остановке он первым выскакивал из автобуса и мгновенно скрывался из виду, судорожно прижимая к груди рулон туалетной бумаги.
Один раз Лиз завела с ним разговор, но я заметил у него на рубашке следы блевотины и решил держаться подальше. Выяснилось, что он бельгиец, и что у него в кале кровь, так что больше мы к нему не подходили.
Оказывается, в стоимость билетов входил ланч; мы поняли это, когда нам на колени поставили по картонному подносу с несколькими комками карри странного вида. Я не рискнул их есть, пока Лиз не попробовала каждый комок, но все равно, доверие внушал только желтый, явно сделанный из чечевицы. С краю лежала гладкая горка намазанная сверху белой пастой. Заметив мое недоумение, мужик слева сказал:
– Кррд
– Что?
– Кррд.
– Я не понимаю.
– Кррд, – он набрал полную ложку, – Очень хорошо.
