Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Мы оплатили счет, и официант предложил нам попробовать греческий ликер. Ему хотелось узнать, в продолжение шутки Мэри-Энн, понравится ли нам этот плод его родного края. «Очень крепкий, но очень вкусный», – сказал я ему, отпив глоток. Официант вновь наполнил мою стопку и оставил нас наедине. «Закурим?» – сказала Мэри-Энн, и мы оба зажгли сигареты. Снаружи совсем стемнело. В некотором отдалении огни моста освещали пенистые гребни волн. На кораблях в заливе горели красные фонари.
Мэри-Энн курила короткими затяжками. Она выглядела слегка обеспокоенной. То же самое происходило со мной. Время шло. Ресторанные часы – большие, настенные, возможно, привезенные из Страны Басков – показывали двадцать минут двенадцатого. Раскачивание их маятника казалось неудержимым, более мощным и угрожающим, чем мягкое перетекание песка или воды. Минута расставания становилась все ближе.
На одной из стен ресторана висел календарь с изображением дерева Герники. Послание, которое я прочитывал в нем, несколько смягчало эффект часов: пройдут секунды и минуты, пройдут часы, завершится этот день, но придут другие, придет апрель и май, июнь и июль, лето и осень. У нас было время. Единственное, что мне было необходимо, так это чтобы оставалась какая-то нить, способ поддержания контакта. От колледжа в Нью-Гэмпшире до ранчо Стоунхэма простиралось пять тысяч километров, но ведь письма летели по воздуху на огромной скорости.
Мэри-Энн затушила сигарету в пепельнице. На фильтре осталось синее, еле заметное пятнышко. «А ты? Тебе не хочется посмотреть, как растут трава и цветы в твоей стране?» Она сцепила пальцы рук и поднесла их к подбородку, не опираясь на них. У нее была сильная шея. И спина тоже. Я подумал, что сотню лет назад Линдгрены, по-видимому, были крестьянами.
Я не ответил прямо на ее вопрос. Закурил вторую сигарету и стал рассуждать о людях, которые покидают родные края. Сказал, что эмигранты всегда несут в себе детскую мысль: «Здесь люди плохие, а там, куда я еду, они порядочные; здесь я влачу нищенское существование, а там буду жить на широкую ногу» – и что из этой фантазии возникла первоначальная идея рая. Но затем, по прошествии лет, уже слегка разочаровавшись в новой стране, они постепенно осознавали, как трудно начинать все сначала, и тогда возникало обратное движение, как качание маятника часов, что висят перед нами, и вот уже родная страна приобретала райские черты.
Я докурил свою сигарету. «А теперь я хочу задать тебе вопрос, Мэри-Энн, – сказал я. – Почему я обо всем говорю?» Она подняла кверху палец, как сделал бы ученик на занятии. «Потому что не хочешь сказать мне правду? Может быть, поэтому?» – «Нет, не думаю. Похоже, я потерял нить. Не знаю, возможно, я опьянел. Этот греческий ликер довольно крепкий». – «У меня тоже немного кружится голова», – сказала она, смеясь. Мои рассуждения о «двух райских обителях» не наскучили ей. В конце концов, ей тоже было непросто коснуться истинной проблемы, приведшей нас в ресторан «Герника» в Сосалито. Рассуждать об эмиграции было просто. А вот задать конкретный вопрос до того, как она вернется в Нью-Гэмпшир, а я в Стоунхэм, – вовсе нет.
Тяжесть вопросов, которые все никак не высказывались, сделала трудным наш обратный путь в гостиницу. Мы видели перед собой огни города, казавшиеся из-за дождя в этот поздний час слегка печальными, это превращало салон автомобиля в подходящее место для беседы, для того, чтобы поговорить о наших чувствах; но ни один из нас не осмеливался сделать первый шаг.
Мы перебрались на другую сторону залива и въехали в парк. Там как раз заканчивался проспект Ломбард, мы уже были у ее гостиницы. «Посмотрим, какую музыку слушает наш аккордеонист в машине», – несколько нервозно сказала Мэри-Энн.
Я выбрал кассету, которая сейчас стояла в магнитоле, несколькими часами раньше, на гостиничной стоянке. Это была старая запись Бена Вебстера. Мне ее порекомендовал продавец магазина в Визалии, говоря: «So you can dream about your girl» – «Чтобы ты мечтал о своей девушке». Все мелодии на кассете были восхитительными, и всякий раз, слушая их, я жалел, что мне были незнакомы подобные пластинки, когда я жил в Обабе и играл танцевальные пьесы типа Казачок.
Стрелки автомобильных часов продолжали вращаться. И пленка в магнитоле тоже вращалась. Первая вещь закончилась, когда мы въехали на проспект Ломбард. «Очень красивая мелодия, – сказала она. – Как она называется?» Это была The Touch of Your Lips – «Прикосновение твоих губ». «Это песня любви», – сказал я. Я был не в состоянии произнести эти слова: the touch of your lips.
Я припарковал машину метрах в двадцати от входа в ее гостиницу. Вокруг было пустынно, лишь такси время от времени проезжали по лужам проспекта, Дождь стал сильнее, и к звукам музыки добавилась дробь дождевых капель. Я выключил мотор и убавил свет фар.
Темп следующей мелодии был очень мягким. Он весьма способствовал течению беседы. «Ты так и не ответил на вопрос, который я задала тебе в ресторане. Какие у тебя планы? – спросила Мэри-Энн. – Ты собираешься остаться в Соединенных Штатах?» Она сидела немного боком. Льняной пиджак был сложен и лежал на коленях, руки покоились на нем. «Тебя это действительно интересует?» – «Если бы меня это действительно не интересовало, я бы не спрашивала тебя дважды». Мне хотелось закурить, но я решил не совершать никаких движений. Пачка лежала около ручки переключения скоростей, в каких-нибудь десяти сантиметрах от ее коленей. «Мне здесь хорошо Ранчо Стоунхэм – прекрасное место. И Три-Риверс, Визалия, весь этот район тоже». Это была правда. Хотя и не вся. Но я не мог сказать ей: «Мое положение в родной стране было скверным. Мне было нельзя там оставаться». Момент для этого еще не настал.
«Твоя мать еще жива?» – спросила меня Мэри-Энн. «Нет. Она умерла до моего отъезда в Америку. За три года». Я забыл о своем решении не закуривать сигарету и протянул руку к пачке. «Как опустить это стекло? – спросила она, беря сигарету, которую я предложил ей, и зажигая ее. – Если мы не откроем окно, машина наполнится дымом». – «Ты мне позволишь?» Когда я крутил ручку, то непроизвольно задел рукой ее живот. Это было легкое касание, но достаточное для того, чтобы ощутить его мягкость.
«Я вспомнила о твоей матери из-за того, что ты рассказывал нам с Хелен в итальянском ресторане, – сказала она извиняющимся тоном, словно боялась задеть меня своим вопросом. – Помнишь? Как раз перед тем, как я заставила тебя играть на аккордеоне, ты говорил о своем отце. Ты упоминал о списках, которые ты составлял из имен дорогих тебе людей, и о том, что вы с ним не ладили. Не знаю, но ведь мы часто меняем место жительства лишь для того, чтобы оказаться подальше от своей семьи».
Кассета в магнитоле продолжала вращаться, как и стрелки автомобильных часов. Была уже половина первого, слишком поздно для нее. Ее самолет вылетал очень рано. Но она, похоже, не спешила. «Хотя, если как следует подумать, это глупость, – сказала она. – Никогда не существует единственной причины. Все дело в том, что в эти дни, возможно, из-за обстоятельств, связанных с Хелен, мы часто упоминали наших родителей. Поэтому мне и пришел на ум этот вопрос». Она вновь сидела вполоборота ко мне. Время от времени она высовывала свою сигарету в окно и стряхивала пепел. «Ты права, причин всегда несколько, – сказал я. – Потому-то я и хочу написать книгу. Чтобы задать эти вопросы самому себе».
Мимо на всей скорости пронеслась патрульная машина с зажженными мигалками. Было непривычно думать об этом, но я действительно находился в Америке, в Сан-Франциско, рядом с женщиной, чьи губы были окрашены в синий цвет. Мэри-Энн. Мэри-Энн Линдер из Хот-Спрингс, штат Арканзас. Из семейства Линдгрен, родом из Швеции. Эта женщина каким-то совершенно парадоксальным образом оказалась мне необыкновенно близка. Я подумал: «Кусок ресторанной карточки, что у нее в сумке, совпадает с другой половиной, которая лежит у меня в кармане пиджака». Я не должен был забывать об этом, я должен был цепляться за этот символ.
«Плохо то, что мне никак не найти подходящего момента, чтобы начать писать, – сказал я. – Скорее всего, причина в том, о чем ты говорила в итальянском ресторане, – я не настоящий писатель…» Я оборвал фразу и взял ее за руку. Она протянула ее ко мне, чтобы возразить и попросить замолчать. «Разумеется, это и есть причина, – продолжал я. – Но и одиночество также оказывает влияние. В Стоунхэме у меня нет друзей. Со своим дядей Хуаном я могу говорить о многих вещах, но только не о книге. Ну и потом, если честно – to be honest, – кого может заинтересовать то, что я напишу? Один мой хороший друг, Хосеба, пишет книги, и у него много читателей. Но у меня все не так. Совсем не так». Я закончил фразу, рука Мэри-Энн оставалась в моей. «Я могла бы стать твоим первым читателем», – сказала она.
