Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
— Это все от Авериных? — спрашивал Ратмир, чуть хмурясь. — Не густо нынче…
— Не-е, только от Аверы-младшего. Старший божился, что фарта не было. Не идет прохожий человек и все тут! — двухсотник снова захохотал.
Ратмир пожал плечами:
— Значит, передай ему, что грев за ним — столько и еще полстолько…
— Э-э, Рат, лепо ли, возьмет сдуру да и пожалится на тебя Игумену, что не чтишь заповеди. Пришлет тот пару семеек — с десяток послушников…
— Песца за пазуху! Твой Игумен с амвона «И пользы не надобно» читает по слогам, у него мозг давно замерз, это же общеизвестно.
— Брось, брось, он в Законе Божьем! — примиряюще сказал «архангел». — Две ходки в Святопусто Место топтал. Живет по Уставу.
— Вольно ему… Он ведь серый, как гриб. Ибо как родился в сугробе, так и поныне весь там, на задворках. Мы же для него сроду были Неслухи — поперек лавки, ан поперед батьки, — шибко грамотные. Но вот себе ты заруби, Павел — кто в Духе, тот не под Законом…
— Эге, все гультяй-смутьянствуешь да потакай-жидовствуешь? Знамо-ведомо! — одобрительно загоготал двухсотник. — Швобода, раввинство, братство!
— А не колышет! Как видишь, снег не перестал. А вот из Игумена уже помет сыплется… катышками…
— Вообще что-то с ним… — «архангел» неопределенно покрутил головой. — Какой был ненасытец, лез во все, в какой-нибудь последней старушке сам участие принимал. А тут как отрезало.
Двухсотник, сдвинув папаху, почесал за ухом:
— Озаренье, что ли, ему было? Из дому, почитай, не высовывается, такой затворник стал… Ухожу, говорит, от мира, удаляюсь постепенно… Отмотал свое. Благости рыщу…
— Сани у него все те же?
— Сани у него теперьча разные, иной раз и на розвальнях простых прошмыгнет.
— Чует, значит, старец.
— На лавре в подъезд сам не заходит, чернецы сначала все обсмотрят, обнюхают, следы на снегу разберут… Сторожится!
— Ну, Бог ему вохра! — махнул рукой Ратмир. — Пусть себе… Согласись, что Игумен, как собственно настоятель, уж не зело полезен. Поскольку заколебал! Многие и многие им давно недовольны, хотя сами же — новопричтенные примитивные угоднички — кричали «Любо!» — Он усмехнулся и пхнул «архангела» в бок: — Как то: ты. Из них…
— Зато уж тебя он хвалит! — заржал «архангел». — Есмень-смена, говорит, подрастает… Последний кусок изо рта… Дай Бог ноги, говорит, каждому… Как он тебя назвал — алчный волчец?
— Волчец, Паша, не может быть алчным, — рассеянно отвечал Ратмир. — Волчец, по Книге, это репей. Жалкий такой, цепляющийся, волочащийся…
Он внезапно остановил одного из десятиклассников, прущего жестяное ведро с мороженой ягодой:
— Эй, Телятников, братишка, давай его сюда! Ставь… Это вам, Илья Борисович. Берите, берите, будете на святках москвень-цимес варить. На целый кагал хватит! Ты вот что, Максим, снеси-ка эту тяжесть в учительскую и оставь пока у завуча в тумбочке, скажи — отец учитель домой пойдет и заберет.
«Архангел» вежливо заметил, обсасывая хрящик:
— Ребятишкам спасибо, конечно. Но я бы вам, зяма, посоветовал самому ни в коем случае не возиться, а отдать ягоду здешним бабам, повелев испечь пироги на поду… — Он конфиденциально понизил голос: — Получите за одним разом два удовольствия, все девять блаженств! Я вам отвечаю. Хотите, мы с вами могли бы…
Ратмир лениво вмешался:
— Перезимуешь! Бородатого давно влику зрел?
— Какого Бородатого? «Коня», что ли? Дык… елы-палы… как-то попадался под ноги…
— А точнее — намедни, третьего дня?
— Мнится, вечор. Кстати, борода прицепная, истинно говорю, по нашим астралам пришло, да и остальная волосатость сомнительная. Лысак беглый, что ли…
— Из этих? Хара-хара? Их же всех вроде тогда… с «голубыми песцами» вместе… отлучили?
— Ну, выкарабкался, бывает, крышка отошла, отлежался… А чего он, хара, — неблаголюбец, некротец? Отвьюживать не хочет?
— Секи, Павел, в гордыне своей заявляет — максимум десятина, вот что по божеским понятиям вам ломится! Где-то что-то вычитал… Булла, мол, была… Все-таки излишняя грамотность вредна животным — прав, ох, прав был Герберт Джордж. Разинул варежку: мы, мол, вам не степняки — с нас каймак драть, ну, знаешь, все эти разговоры отмороженные…
— Метелить пора, лед ему в рот!
— Да я надеюсь — оттает еще. Ведь вот так поговоришь по душам, загнешь салазки, внушишь — он и внемлет.
— Он, хара, вообще-то на Реку тырился, конка у них там намечалась, — раздумчиво вспомнил «архангел». — Представляешь примерно, где обрыв лесной? Это чешешь от Нижнего Носа, минуешь заимку, а там через два капкана забираешь вправо и дуешь мимо Ясных Пней… Место глухое. Поговори, там удобно.
— Лады. Теперь насущное — надыбал?..
— А как же! Естественно. Притаранил, как сговаривались.
Двухсотник осторожно снял с нарт мешок, тщательно укутанный брезентом, поставил на снег.
— Зырь… — мужик сунул туда руку и принялся звякать, греметь железом. — Тут тебе и катанки, и чесанки… в масле еще… с пистонами… и кремневые есть — с кольцом на большой палец… Снежатина! Прямо с караулки.
Ратмир, близко наклонясь, смотрел.
— Баско! В дугу, — выпрямился, довольный. — Петро! Савельев! — крикнул он, повернувшись к школе. — Где у тебя Доезжаев? Уже внизу? Ну, давайте, братухи, выносите добро…
Десятиклассники резво принялись таскать к воротам туго набитые плоские мешки. «Архангел» возился, укладывал их, присобачивал, постоянно сбиваясь со счета, то зачехляя брезент, то снова в сомнении под ним копаясь, шевеля губами и загибая пальцы. Иногда он швырял гневно рукавицы себе под ноги и орал Ратмиру: «Ты мне снегиря не лепи!» Призвали, наконец, Бога и Илью в свидетели, и все благополучно разрешилось.
— Крепкое хоть зелье-то, с придурью? — отдуваясь, спросил напоследок двухсотник.
Ратмир пожал плечами:
— Сами не балуемся, ты же знаешь. Но дегустатору, «анима вили» нашему, этот сорт очень по вкусу. Буроватенький такой.
— Ани, ма, ли… Язык точишь? — уважительно молвил «архангел». — Дело! Я своего оболтуса силком заставляю, шестопером тыкаю — повторяй, Серафим, глаголы!
Вынырнув из-за крыш, над головами низко зависла «вертушка» Армии Спасения, защитно размалеванная святыми ликами.
Люк был откинут, и на порожке, свесив ноги наружу, сидел патрульный в клювастой скоморошьей маске и вывернутой наизнанку шубе. На коленях у него лежали расчехленные перуновы стрелы.
Двухсотник весело погрозил ему кулаком:
— Наши катаются! Опять за зипунами собрались!
Патрульный что-то крикнул, за гулом винта неслышное, помахал рукой, сбросил вниз пачку листовок — они, кружась, разлетелись по снегу. «Вертушка» поднялась выше, развернулась и улетела.
Илья подобрал прокламацию. Это было известное воззвание: «Миссионер, смирись!» (всем потайным проповедникам всех ответвлений, бросившим сие грешное дело, перешедшим в истинную веру, гарантировалось Прощенье. А так — секим и аминь!) На обороте в «Памятке Русскому Человеку» предлагалось нераскаявшихся ловить и варить в кипятке. Тут же приводились рецепты:
«…когда миссер сварится, воду слить в крюшонницу и подавать ее на стол. Тушку обложить морошкой, выставить на мороз и подавать попозже в холодном виде».
«Архангел» Павел, вытирая руки о листовку, попрощался с Ильей:
— Ну, зяма, удачных трудов вам, хороших мозолей! Надеюсь, увидимся еще, попадетесь. А про ягоду не забудьте…
Хлопнул Ратмира по плечу:
— Прощай, всадник божий!
— До завтра, — кивнул Ратмир.
«Архангел» лег на нарты, гикнул, особо свистнул, звери понесли.
Взметнулся, закружившись остывшим белым варевом, снег, и батька двухсотничек исчез с глаз долой, как лист перед травой.
— Пойдемте в школу, отец учитель, — вздохнул Ратмир. — Верхний Нос не замерз у вас? Будем в лес собираться.
В классе заканчивали сборы. Кто-то, забившись в угол, торопливо дописывал весточку и сворачивал треугольник конверта. Гриша Доезжаев, обвешавшись снаряженьем, подпрыгивал легонько — проверял, не громыхает ли где чего. Евпатий, вытянув богатырские ноги из-под парты, полулежал, закрыв глаза, настраивался, поглаживал молот-пернач у себя на коленях. Девочки наспех что-то доштопывали, перекусывая торопливо песцовые жилы зубками, переглядывались весело, поглядывая на Илью. Антип Прохоров рассматривал сегодняшнюю наледь на подоконнике — по форме и цвету определял погоду на вечер.
Возле доски висело свежее «Послание». Илья подошел поближе, пробежал глазами. Боевой листок! Журили Михеева, который, погнавшись сразу за двумя «конями», бездарно, с треском провалился под лед, схватил простуду и выбыл на время из борьбы, нанеся ущерб общественному здоровью, делу класса, Единому Организму.
Жучили Евпатия, который явно несдержанно ведет себя за столом — аж за ушьми трещит! берковец ходячий! — увеличивая, таким образом, постоянный Общий Вес, из-за чего кто-то должен за него отдуваться, сидеть без сладкого.
