Мириам Дубини - Вам сообщение
— Но мы не закончили, — попытался возразить Шагалыч. — Как любит повторять учитель: работу нельзя бросать на полпути.
Он попытался придать своему голосу интонации Гвидо, но у него ничего не вышло. Не дослушав, Грета попрощалась со всеми и села за руль своего «недоделанного» велосипеда. Через несколько минут она исчезла в начинающихся сумерках, сопровождаемая двумя подругами. Художник еще долго смотрел им вслед:
— Странные создания эти девчонки. Я пытаюсь их понять. Я очень стараюсь. У меня все-таки есть какое-никакое воображение. Но я не могу. Я просто ничего не понимаю…
Ансельмо резко затормозил прямо в потоке машин. Его накрыла безжалостная лавина нервных гудков, но он их даже не слышал. Схватив опустевшую сумку, он стал шарить по всем карманам и расстегивать все молнии. Потом поискал в карманах брюк, в кожаном пиджаке, снова в сумке. Пусто. Ключи от склада пропали. Он повернул и полетел к веломастерской, надеясь, что ключи остались где-нибудь там, что он не потерял их. Увидев отца, он сразу понял, что что-то случилось.
— Сегодня приходили три девочки, — сообщил Гвидо, едва сын переступил порог мастерской. — Мне кажется, они искали тебя.
Ансельмо смущенно опустил глаза.
— А нашли вот это, — продолжал Гвидо, показывая связку ключей на кожаном шнурке. — Ты оставил их в замке.
Юноша побледнел:
— Они заходили на склад?
— Не знаю. Надеюсь, что нет.
Ансельмо молчал.
Гвидо внимательно смотрел на сына. Он заметил это еще утром, но теперь, после эпизода с ключами, был уверен: с мальчиком что-то произошло.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он.
Ансельмо рухнул на протертый диван:
— Нет.
Гвидо сел рядом, не сводя с него глаз:
— Тогда расскажу я.
Ансельмо не двигался.
— Ты — особенный человек, а особенные люди не могут вести себя как все остальные. Они обязаны быть лучше.
Только не это. И только не сегодня. Проповедь о лучших людях. Он больше не мог ее слышать.
— Я всего лишь забыл ключи… — попытался оправдаться Ансельмо, но Гвидо не дал ему закончить:
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
Да, он прекрасно понимал. Он понимал, что эти ключи были ценнее всех ключей на свете, что он был их хранителем и что его прямым долгом было заботиться о том, чтобы они не попали в чужие руки, что он не должен их терять, должен всегда держать при себе и ни в коем случае не оставлять в замочной скважине. Но в тот день его голова была занята чем-то более важным. Чем-то, из-за чего он забыл свой долг быть лучшим, свой приговор быть особенным. Чем-то, что навело его на мысль, что он просто мог бы быть тем, что он есть, без тайн, которые надо свято хранить, без посланий, которые надо доставлять адресатам.
Точнее, это было не что-то, а кто-то. И в то утро какое-то мгновение у него было только одно желание: оказаться рядом с ней, увидеть ее глаза и остаться в этой зеленой тени бескрайнего леса. Это было прекрасное мгновение… Мгновение, в которое он допустил первый промах.
— Это не должно повториться, — сказал отец.
В его голосе не было ни упрека, ни разочарования. Только уверенность человека, который знает, что по-другому быть не может.
— Я понял.
Гвидо вернул сыну ключи от склада: положил их в его ладонь и сжал пальцы в кулак.
— А теперь пойдем домой.
Ансельмо кивнул.
Потом сунул ключи в карман и помог отцу разложить инструменты перед закрытием мастерской, готовясь совершить свою вторую прекрасную ошибку.
— Алло? Лючия? Нам надо поговорить.
— Привет, Эмма! Подожди… я сейчас.
Лючия встала с дивана, на котором сидели мама и папа, глядя в телевизор, как две совы на луну. Те же круглые глаза, то же отстраненное выражение на застывших лицах, та же неподвижность.
— Слушаю. Что ты хотела сказать?
— Я звонила Грете. Она не хочет возвращаться в мастерскую. Не знаю уж почему. Она говорит, что сама может покрасить раму. Теперь она знает, как это делается.
— Видишь, она снова стала врединой.
— Не знаю, не знаю. Но я смогла убедить ее участвовать в третьем этапе нашей операции.
— Молодец! Как тебе это удалось?! И какой третий этап?
Эмма помолчала, собираясь с мыслями.
— То, что мы видели сегодня в той комнате… Я думаю, Ансельмо и Гвидо что-то скрывают. Что-то, связанное со всеми этими письмами, конвертами и свертками. У нас есть только один способ узнать, что именно: вернуться в веломастерскую и продолжить расследование.
— Я согласна. Так я смогу сказать ему, что теперь мы с ним помолвлены.
— С кем?
— С Ансельмо. Мы помолвлены. По именам.
— Ничего не понимаю.
— Я посчитала все по именам! И у меня получилось двести! Двести — это очень-очень много! Двести — это помолвка.
— Яснее не стало.
— Короче: каждая буква — это число. «А» — это единица, «Б» — это «два», «В» — «три» и так далее весь алфавит. Если сумма совпадающих букв в ваших именах и фамилиях больше ста пятидесяти, значит, вы симпатичны друг другу, если больше ста восьмидесяти — значит, нравитесь, больше ста девяноста — это любовь. А у нас двести. Мы можем обручиться! Ты представляешь! Потрясающе!
— Так ты, выходит, знаешь фамилию Ансельмо?
— Вообще-то нет. Я ее придумала. Там почти одни «Я»! — ликовала Лючия. — В любви ведь нужно иметь воображение!
Эмма некоторое время молчала, раздумывая, стоит ли что-то прибавить к словам ее милой наивной подружки. Решив, что не стоит, она сменила тему:
— Я придумала новый план, как вернуться в мастерскую.
— Валяй!
— Нам нужен самый раздолбанный велосипед в мире. Он станет лучшим предлогом, чтобы часами сидеть в мастерской, счищать ржавчину и вести расследование.
— Гениальный план! Можем завтра утром пойти на Порта Портезе, блошиный рынок. Там все такое раздолбанное!
— Прекрасно.
— А как мы купим велосипед?
— На деньги.
— У меня… двенадцать евро. У тебя?
— Не волнуйся. Покупку велосипеда я беру на себя.
— Спасибо. Но это несправедливо. Мне надо будет как-то вернуть тебе долг… Хочешь, я тебе посчитаю по именам на мальчика, который тебе нравится? Ну пожалуйста!
Эмма рассмеялась:
— Мне сейчас никто не нравится…
— Тогда скажешь, если тебе кто-нибудь понравится, хорошо?
— Хорошо.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Эмма…
— Да?
— Ты понимаешь, что тебе придется немного задержаться в Риме?
— Зачем?
— Как зачем? Теперь, дав обещание, ты не можешь сразу уехать. Ты должна сказать об этом своему папе. Вы не можете уехать.
Лючия произнесла эти слова так, будто говорила нечто само собой разумеющееся. Будто Эмма и в самом деле могла убедить своего отца не таскать ее за собой по всему свету, просто сказав ему, что она обещала одной своей подруге остаться, чтобы погадать на имена. Было бы здорово. Остаться где-нибудь навсегда, вместе с подругой. Но Эмма знала, что для ее родителей это немыслимо. И она закрыла тему:
— Не завтра, во всяком случае. Завтра утром мы увидимся.
— Да, поскорей бы!
Лючия нажала на красную кнопку мобильника и, вернувшись на диван, уселась между папой-совой и мамой-совой.
Эмма положила трубку и пошла по длинному, выложенному мрамором коридору. Колонны коробок высились с обеих сторон, как стражи необитаемого дома. В столовой ее родители говорили с гостями-англичанами о том, как трудно переезжать с места на место. Сколько раз она слышала эти разговоры! Девочка нырнула в свою комнату, надеясь, что ее никто не заметит.
— Эмма, золотце, пойди поздоровайся с гостями, — сказала ее мать голосом светской дамы, который Эмма-золотце особенно ненавидела.
Понятно, выхода нет. Надо играть роль очаровательной и любезной дочки-полиглота, которая улыбается друзьям папы и мамы и рассказывает, как она счастлива ездить по миру со своими блестящими родителями. Жаль только, что ездить по миру она ненавидела, а блестящими в родителях были только бриллианты ее матери. И потом после разговора с Лючией ей вдруг ужасно захотелось сделать что-то невообразимое!
Она взяла разгон в коридоре и влетела в гостиную, скользя на длинных ногах с распростертыми руками и визжа как сумасшедшая:
— Good evening, ladies and gentlemen!
Сделав пируэт вокруг матери, она снова исчезла в темном коридоре, не произнеся больше ни слова.
Папа Килдэр невозмутимо взял бокал вина и сделал глоток, глядя на жену стеклянными глазами. Она почувствовала, что должна что-то сказать. Что угодно. Все лучше, чем эта невыносимая тишина.
— Наша дочь… такая живая! — весело произнесла наконец синьора Килдэр. — Давайте есть рыбный суп!
Эмма услышала, как у нее за спиной эти слова улетают куда-то далеко-далеко вместе с отвратительным запахом супа ее матери. И ей стало очень хорошо.
