Генрих Бёлль - Ангел молчал
V
На женщине, появившейся в дверном проеме, был длинный черный халат с поднятым воротником, и ее хорошенькая головка покоилась между углами воротника словно драгоценный плод в темной вазе. Волосы у нее были очень светлые, почти белые, лицо круглое и бледное, и Ганс сразу обратил внимание на ее удивительно темные, почти треугольные глаза…
— Что? Что вы сказали? — спросила она.
Ганс повторил так же тихо:
— Я возвращаю вам ваш плащ, фрау Унгер. Я им воспользовался.
— Плащ? — недоверчиво переспросила она. — Какой еще плащ?
— Он висел в рентгеновском кабинете, там, в больнице, в подвале. Было холодно, и я…
Женщина подошла к нему поближе, и он увидел, что она улыбается. Вблизи она показалась ему еще бледнее.
— Входите же, — тихо произнесла она, и он вошел в неубранную комнату с затхлым запахом и закрыл за собой дверь…
Ганс растерянно помялся на пороге и огляделся: в комнате никого не было. Кровать в углу за дверью была не застелена, а под халатом женщины, которая опиралась на что-то стоявшее за ее спиной, он заметил желтые пижамные штаны. Очевидно, постучав в дверь, он поднял ее с постели…
Ганс медленно стащил с себя плащ, вынул из кармана портсигар, протянул ей то и другое и пробормотал:
— В нем еще были сигареты, простите… Я их выкурил.
Она только молча кивнула, и он внезапно понял, что она его не слушает и вообще не видит, хотя глаза ее смотрели прямо ему в лицо. Позади ее голых худых лодыжек он теперь ясно разглядел четыре грубые деревянные ножки, соединенные поперечными планками, — нижнюю часть колыбели или детской кроватки. В комнате повисла тишина, и Ганс смотрел теперь не на нее, а на окно, затененное ставнями…
Тут вдруг погасла тусклая электрическая лампочка, висевшая над ее головой, и он невольно вскрикнул:
— Боже мой!
— Это не страшно, — сказала она. — Скоро опять дадут свет…
Он стоял не шевелясь и слышал, что она взяла в руки коробок спичек. Потом желтый свет от спички упал на ее лицо. Внезапно темнота вновь сгустилась, и только на комоде рядом с кроватью осталось тихое пламя — там горела свеча…
— Садитесь, — сказала женщина.
Не обнаружив в комнате стула, он сел на кровать.
— Простите меня, пожалуйста, — начал он.
— Хватит! — воскликнула она тихим голосом. — Пожалуйста, перестаньте об этом говорить!
Он замолчал и подумал: «Теперь я уже мог бы уйти, но мне этого совершенно не хочется, а кроме того, я и не знаю, куда идти». Он взглянул на женщину, и их взгляды на какой-то миг встретились. Потом он опять заговорил:
— На улице еще совсем светло, вы можете поберечь свечу.
Она молча покачала головой и бросила быстрый взгляд на колыбель, стоявшую посреди комнаты.
— Простите, — прошептал он, — я буду говорить потише.
Она поджала губы, и ему показалось, что она подавила улыбку. А потом едва слышно сказала:
— Ваш голос никого не разбудит. Ничто его не разбудит. Он умер… И уже похоронен.
Ровное звучание ее голоса пронзило его как током. Он содрогнулся. И почувствовал, что обязан что-то сказать или спросить.
— Он родился мертвым? — спросил Ганс и прикусил язык.
— Нет, — спокойно ответила она. Потом вдруг рывком легла на кровать, укрылась одеялом и наглухо застегнула ворот черного халата.
— Он умер, когда в город вошли американцы, три дня назад. Свет земной жизни померк в его глазах в ту минуту, когда от пуль немецкого автоматчика у меня полетели стекла. — Она повела рукой в сторону окон, и Ганс заметил, что за рваными краями отверстий от пуль видны кусочки осыпавшейся зеленой краски ставней. Ее рука продолжала показывать: — Пули задели штукатурку на потолке, и гипсовая пыль посыпалась на нас, словно сахарная пудра…
Внезапно она умолкла и отвернулась к стене. Она лежала, не издавая ни звука, он не слышал даже ее дыхания, а плечи ее казались твердыми и неподвижными, словно деревянные.
— Сейчас я хочу заснуть, — сказала она. — Я очень устала.
— До свиданья, — пробормотал он.
— А где вы живете?
— Сам не знаю, — не сразу ответил он. Потом, немного выждав, продолжил: — Я хотел сказать, может быть, я мог бы переночевать в одной из ваших комнат…
— У меня только одна комната, — спокойно сказала она. — В углу лежат два старых матраца, а одеяла — на шкафу.
Он промолчал.
— Вы не слышите меня? — спросила она, не обернувшись и не переменив позы.
— Нет, я слышу. Спасибо.
Ганс сразу нашел два старых красных матраца, из которых клочками торчала зеленоватая морская трава, пахнувшая затхлостью. Он положил матрацы на пол и встал на цыпочки, чтобы снять со шкафа два свернутых в рулон одеяла, от которых разило подвалом.
— Если вы покончили с этим, — донеслось с кровати, — погасите, пожалуйста, свечу.
— Хорошо, — откликнулся он и, задув свечу, тихонько сказал: — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — эхом прозвучало в ответ.
Хотя он был вконец измотан, сразу заснуть не удалось. Ему было очень приятно вытянуть как следует ноги и знать, что у него есть удостоверение, которого вполне хватит на первое время. Время от времени он прислушивался к тишине, чтобы уловить ровное дыхание женщины, и в треугольный просвет между двумя покосившимися ставнями следил, как медленно темнело небо…
Когда он проснулся, еще не совсем рассвело, и его трясло от холода. Свет сочился между косо висящими ставнями, так что вверху образовался треугольник серого утреннего света. Медленно расползался он по всей комнате…
Ганс лежал на полу, поэтому между ножками колыбели он видел ее — она лежала на кровати и курила сигарету, выдыхая дым плотными светло-серыми облачками: попадая в полосу света, они закручивались, словно столб пыли, потом как бы прочерчивали светлые полосы по темным предметам в комнате и превращались в туман. Ее левая рука с сигаретой свешивалась с кровати, и ему были видны коричневатый рукав вязаной кофты, очень маленькая белая рука и дымящийся столбик сигареты. Видел он и бледное округлое лицо, и спутанные светлые волосы, разметавшиеся по подушке, и ее глаза, темные и спокойные…
Потом она заметила, что он проснулся, и тихо сказала:
— Доброе утро.
— Доброе утро, — хрипло отозвался он.
— Ты замерз?
Он почувствовал, что его обдало жаром с головы до ног от интонации, с какой она вдруг обратилась к нему на «ты». В ее тоне слышалась и бесстыжая фамильярность, и что-то необычайно трогательное…
— Да, — прохрипел он, чувствуя, что едва владеет своим голосом — голос как бы стерся, израсходовался.
Она наклонилась и бросила ему свернутое в трубку одеяло, которое упало на пол рядом с его матрацем и подняло столько пыли, что он закашлялся.
— Спасибо, — произнес он, развернул одеяло, набросил его на себя и со всех сторон подоткнул края одеяла под матрац.
Треугольник между ставнями посветлел, крутящиеся в воздухе пылинки стали заметнее, и их стало как-то больше.
— Хочешь сигарету? — тихонько донеслось с кровати.
— Хочу, — откликнулся он, и это обращение на «ты» опять поразило его, словно удар грома.
Сунув руку под подушку, она вытащила смятую пачку сигарет, зажгла одну и размахнулась, чтобы перебросить к нему. Но вдруг рука ее замерла в воздухе, а голос тихо сказал:
— Нет, не могу. Не могу бросить над его… Над его…
Он откинул одеяло, подтянул повыше штаны — он их не снял вечером — и прошлепал босиком к ее кровати. Когда он пересекал полосу света, то почувствовал легкое приятное тепло, остановился и заглянул в пустую колыбель: подушки еще сохранили вмятинку — небольшое и пологое углубленьице, в котором, очевидно, лежало дитя…
Внезапно на него упала тень, и он увидел, что женщина встала с кровати и теперь стояла у изголовья колыбели. Это она загораживала свет, исходивший из треугольной щели в ставнях. Свет скапливался на ее узкой спине и растекался лучами во все стороны, оставляя бледное лицо в тени. Она протянула ему дымящуюся сигарету, и он сунул ее в рот. Женщина не отрывала глаз от колыбели, и он заметил, что губы у нее дрожали.
— Не могу, — прошептала она. — Я не могу горевать о нем. Разве не странно? — Она взглянула на него, и ему показалось, что она готова заплакать. — Звучит противоестественно, но я не нахожу в этом ничего противоестественного… Понимаешь, я ему даже завидую… Этот мир — не для нас, понимаешь?
Он кивнул. Она сделала шаг назад, и тут свет полился прямо ему в лицо и ослепил его. Казалось, что солнце поднимается по небу слишком быстро, широкая полоса света падала теперь уже так круто, что нижняя часть колыбели оказалась в тени.
— Я страшно замерзла, — сказала она и залезла в постель, сдвинув в сторону одеяла.
