Андре Моруа - Сентябрьские розы
Когда в ночи немного посвежело, настроение его изменилось.
– Если в течение недели Полине станет лучше, – произнес он почти с вожделением, – отпрошусь у нее ненадолго и поеду в Вильфранш… Совсем ненадолго, на несколько дней… но это будут… божественные дни.
– Вы не можете так рисковать, – с раздражением сказал Эрве.
Они надолго замолчали. Метеоры чертили светящиеся линии на ночном небе. Фонтен думал о средиземноморской ночи, о пальмах, которые колышет морской ветерок, и ароматах юного тела.
– Вы ко мне суровы, – произнес он наконец, – очень суровы.
– Я? Я никогда не был привязан к вам более, чем сейчас. Просто я хочу, чтобы вы понимали меру ответственности.
– Я понимаю, друг мой, понимаю. Но это ответственность по отношению к ним обеим. Моя жена для меня все. Если бы она умерла, я бы искал ее повсюду, чтобы она меня утешила… Но Ванде я тоже неосмотрительно подарил надежду…
– Ну, за нее-то можете не беспокоиться, – ответил Эрве, пожимая плечами.
– Кроме того, есть ведь и мои собственные чувства… Вы знаете Ванду так же хорошо, как и я. Если я не поеду в Вильфранш, она не примет это поражение и порвет со мной… А я не смогу этого вынести. Да-да! Вы должны признать, что это правда!
* * *После долгих споров Фонтен решил проконсультироваться с доктором Голеном. Тот был категоричен.
– Нет никаких сомнений, – сказал он, – госпожа Фонтен умрет от горя. Спрашиваете как? Механизм до конца не изучен. Эмоции воздействуют на эндокринные железы, усиливаются разного рода выделения, отсюда нарушения в работе главных жизненных органов. Вот приблизительно такая схема. Наш, как говорится, «верхний этаж» управляет почти всем, что происходит в теле. Какой именно орган будет поражен? Самый слабый. Это зависит от каждого человека конкретно. Я наблюдал множество случаев онкологии, вызванной, вне всяких сомнений, каким-либо несчастьем: смертью супруга, неприятностями, банкротством. Что касается госпожи Фонтен, то не все потеряно. Она вопреки всему все еще надеется. Если вы порвете с ней, я убежден, она ослабнет настолько, что умрет. Я прошу прощения за свою резкость, но необходимо, чтобы вы представляли себе ситуацию.
После консультации с доктором Гийом Фонтен написал Ванде, что состояние здоровья жены делает невозможным его приезд в Вильфранш.
XII
Состояние больных, настигнутых психическим, а не физическим недугом, может меняться молниеносно как в ту, так и в другую сторону. Стоило Полине Фонтен убедиться, что муж окончательно порвал с Вандой, она начала есть и стала набирать вес. Она ожила, посвежела, щеки округлялись с каждым днем, словно детский воздушный шарик, когда его надувают. Доктор Голен, счастливый наблюдать результаты своего лечения, в разговорах с Эрве даже подтрунивал над этими изменениями, которые казались просто удивительными.
– Женщины – страшные существа, – говорил он. – Они шантажируют нас своей смертью и всегда добиваются того, чего хотят.
Гийом Фонтен, казалось, был искренне тронут. В течение нескольких дней он испытывал довольство собой, которое рождается в результате осознанного самоотречения. Несчастье состояло в том, что, вновь обретя потерянные было силы, Полина не скрывала своего триумфа и не считала нужным проявлять такт и чувство меры. Похоже, она не понимала ни размеров, ни природы жертвы, на которую пошел ради нее муж. Она была убеждена, что Гийом попал в руки интриганки, а она, Полина, образумила его, оказав тем самым огромную услугу. Она не представляла себе, какая пылкая и мучительная страсть могла настигнуть этого мужчину, которого она сама некогда любила безумно, но который давно уже стал для нее не любовником, а соратником или механизмом для написания книг.
А для Фонтена эта вторая юность, которую он пережил благодаря любви, стала за последние месяцы его надеждой и чудом. Покровительственный тон жены ранил и оскорблял его. Поведение Полины казалось ему бестактным, как политика какой-нибудь партии, которая, добившись от противников благородного компромисса, губит достигнутое примирение, злоупотребляя уступками и договоренностью и считая слабостью то, что в действительности являлось мудростью и великодушием.
– Бедный Гийом! – говорила она Эрве с надменной, снисходительной улыбкой. – Наконец-то он осознал, что ему скоро шестьдесят. И хорошо, что осознал! Его нелепая самонадеянность вызывает сострадание.
– Позвольте мне сказать вам, мадам: «Будьте осмотрительны!» Господин Фонтен на удивление молод душой и телом. Я убежден, что он может еще нравиться женщинам. Разумеется, он отказывается от них из любви к вам, но…
– Не только из любви, но из необходимости! Вы же видели, как радостно красавица бросила его.
– Она почувствовала, как он привязан к вам.
– Бедный Гийом! Что бы он без меня делал? Он ничего не знает о жизни. Вы когда-нибудь видели его на вокзале или в банке? Бросается к каждому окошку, как мотылек на свет.
Теперь она почти ежедневно прогуливалась под руку с мужем, и день ото дня прогулки становились длиннее. В тот день, когда она в Булонском лесу смогла обойти небольшое озеро Сент-Джеймс, Фонтен с гордостью поведал об этом всем друзьям, попавшимся ему навстречу. В том, что он любит жену «по-настоящему», нельзя было усомниться. Но это «бедный Гийом!» раздражало его. Жалость – неприятное чувство для того, на кого оно направлено, если речь идет не о каком-нибудь несчастном случае, а о самой природе человека. Фонтен чувствовал себя слабым, растерянным. Его недовольство стало еще сильнее и отчетливее после визита молодого журналиста, Клемана Клеманти, который явился брать у него интервью.
Это был юноша лет двадцати двух – двадцати пяти с ангельским лицом, смышленый, напористый. С самого начала разговора он пошел в наступление и заговорил с Фонтеном высокомерным и презрительным тоном:
– Вы помните, месье, Стендаль говорил: «У меня будут читатели и в тысяча восемьсот восьмидесятом году». Вы полагаете, у вас будут читатели в тысяча девятьсот восьмидесятом?
– Какого черта мне это знать? – пробормотал Гийом Фонтен. – Вольтер не поверил бы, что мы сегодня читаем «Кандида», и был бы весьма удивлен, что в театрах уже не играют «Заиру»… Кто мог бы предвидеть судьбу Бодлера?.. Стендаль думал, что с Расином покончено навсегда.
– Возможно, месье, но очевидно, что устаревают произведения, привнесшие в литературу нечто оригинальное. Расин для своего времени был новатором. В тридцатые годы романтики обновляли одновременно и сюжеты, и язык. Сюрреалисты займут свое место в истории литературы. А вы, месье… Вы один из последних оплотов традиции… традиции превосходной и… устаревшей.
Рассказывая Эрве Марсена об этой встрече, Фонтен был встревожен и опечален.
– Однако же, – говорил он, – дерзость этого поколения переходит все границы приличия. Мне следовало бы сказать этому варвару: «Позвольте, друг мой, вы слишком рано меня хороните, к тому же хороните заживо. Вы тоже ничего не можете знать о будущем. Вполне возможно, что мои произведения еще будут читать в те времена, когда вы и ваши боги – колоссы на глиняных ногах – уже будете забыты… Потому что, как бы то ни было, суждение тысяч читателей по всему миру – это в каком-то смысле… э-э… предвосхищение будущего». Разумеется, я ему этого не сказал. Наверное, боялся показаться тщеславным… Впрочем, не так уж он и не прав. Ах, друг мой, каждый день я пытаюсь определить, что́ я теряю, живя в этом однообразном, ограниченном мире. Наша подруга Ванда говорила мне: «Женатый мужчина – это лишь половина мужчины». И не лучшая его половина.
XIII
Неудивительно, что, пребывая в подобном состоянии духа, Фонтен оказал радушный прием одному иностранному посетителю, которому после сотни настойчивых ходатайств известных людей удалось прорваться к нему сквозь все кордоны, установленные Полиной, по-прежнему энергичной и деятельной. Этот Овидий Петреску, несмотря на румынское имя, являлся гражданином Соединенных Штатов. В Нью-Йорке он возглавлял литературное агентство и бюро по организации публичных лекций, и то и другое процветало. Его манера общаться напоминала бурный поток в период половодья. Лавина слов, которая уносила за собой все. Собеседник заранее оказывался побежденным, потому что не мог вставить ни слова. Во время штурма в ход шли любые доводы: патриотические, финансовые, личные. Фонтен был очарован, польщен, закружен в вихре. Овидий Петреску хотел, чтобы «мэтр» согласился выступить с лекциями в Южной Америке и завершить свое турне в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Свой проект он излагал весьма красноречиво, то патетично, то лирически-восторженно, а когда Фонтен отказывался понимать свой «долг», осыпал его упреками:
– Мэтр, вы не знать, что вы есть там! В Бразилия, Аргентина, Чили, Венесуэла месье Фонтен – это есть Бог… Господь Бог!.. Все женщины, они читать ваши романы, они их знать наизусть, вас принимать как господин. А если вы не приехать, мэтр, то кто приехать? Совсем маленький никто, и все думать, что это есть на прекрасный французский язык! Я, Петреску, это не позволить. У меня есть французский воспитание, я говорить французски лучше, чем свой родной язык; я защищать французский во всем мире, и я вам говорить: «Надо подписать!»
