Владимир Тучков - Случай из частной практики
Обзор книги Владимир Тучков - Случай из частной практики
Владимир Тучков
Случай из частной практики
В общем, так. Врать не буду – сам я тут мало что выдумал. Разве что детали, поскольку рассказчик был сильно пьян и шептал мне на ухо исключительно голую фабулу, периодически вставляя в нее специальные термины, которые маркировали повествование, словно верстовые столбы голую степь, мысленно – поскольку была глухая ночь – проносившуюся за окном купе из Полтавы в Москву вместе с украинскими гастарбайтерами и базарным гэканьем и шоканьем. Рассказчик был психиатром и, следовательно, человеком, не склонным к художественным фантазиям. Поэтому эта история представляется мне значительно более достоверной, чем все рассказы, включенные в данную книгу, вместе взятые. Поскольку пьяный психиатр гораздо объективнее, чем трезвый автор любого романа, как бы он ни пытался утаить под покровом псевдодокументальности свою личину продавца слов.
Итак, они любили друг друга. Хоть после шумной и бестолковой свадьбы прошло уже два года. Любили нежно и страстно, словно познакомились лишь неделю назад, и каждый новый день сулил им восторг обоюдно-
го узнавания. Словно колодец со сладостными тайнами был неисчерпаем, как Индийский океан. Сладость обладания, сладость дарения, сладость открывания, сладость уступок, сладость вариативности, сладость толерантности, сладость усталости от сладости… И даже сладость легких обид, которые дарованы для того, чтобы сжигать их огнем поцелуев, переплетением рук и ног и сладостными клятвами, медоточивыми…
Короче, они принадлежали к тому поколению, которое читает книги с монитора, а мобильники теряет чаще, чем зажигалки. К поколению, которому выпало жить вечно и не дано узнать, что такое старость. Да, да, таковы два главных свойства фэшн-поколения, которому принадлежит объективная реальность. Точнее – ее смоделированное ощущение.
А еще короче – о детях они пока не думали, и потому их счастье ничто не могло не то что омрачить, но даже и затуманить.
И вдруг на третьем году этих семейных субтропиков с ним, с молодым, любящим и любимым мужем, произошло невозможное. Ему приснилось, что он бьет жену. Сам бьет – не по принуждению, как это порой бывает, когда, скажем, эта вынужденная мера является условием либо сохранения собственной жизни или свободы, либо повышения зарплаты. Бьет с удовольствием, даже с упоением. И даже входит в раж – плач и мольбы его не только не останавливают, а лишь распаляют. Причем вся эта жуть происходит без всякого повода – как в спорте, на ринге, когда личные мотивы отсутствуют.
Утром ему было совсем скверно. Он был напуган. И, чтобы прогнать наваждение, предался столь страстному сексуальному безумию, словно это было у него впервые в жизни. А после этого пролил на жену столько нежности, что она почувствовала себя тринадцатилетней девочкой.
– Что это на тебя сегодня нашло? – спросила она, светясь солнечной сердцевиной сквозь тонкую кожицу, когда сели завтракать.
Отшутился. Поскольку понял, что тут должна быть такая глухая тайна, которую не смогут вышибить и десять пьяных милиционеров.
И все встало в колею прежнего счастья, несущегося адреналиновым вагончиком по закольцованной трассе американских горок.
Кстати, если бы три раза сон об избиении жены явился американцу, то тот непременно пошел бы к психоаналитику. Даже не пошел бы, а побежал сломя голову, спасая ее, свою драгоценную голову, от разрушительного воздействия бессознательного.
Но он пока еще не был совсем – взаправду – американцем. То есть он принадлежал к последнему поколению, которое наиболее приблизилось, словно Дедал к Солнцу, к американским стандартам, но не достигло их. И уже следующее поколение – поколение его неродившегося сына – постояв в похмельном раздумье, мрачно двинулось в сторону вечных русско-советских ценностей.
Короче, он, не будучи в полном смысле американцем, к психоаналитику не пошел. А ему и в третий раз приснилось, как он избивает жену. Уже совершенно зверски. Ногами, жадно улавливая гипертрофированными ноздрями запах крови. Вначале она сквозь рыдания спрашивала: «За что, милый?» Потом уже только стонала. В конце концов и стонать перестала, видимо, потеряв сознание. И лишь утреннее воронье карканье за окном удержало его от убийства, вернув на светлую сторону сознания.
И вновь он любил жену исступленно, вновь его послесоитийная нежность (что для мужчин в общем-то не характерно) омыла ее сладкими слезами ангелов. И вновь она ничего не поняла. И подумала, что это счастье никогда не закончится. И даже – чем больше его берешь, тем щедрее становится волшебный источник любви.
Тут, на этих самых словах психиатра, в моем сознании сверкнула побочная мысль: то же самое, видимо, думают и нефтяные магнаты по поводу волшебных свойств своих месторождений. Впрочем, ничего удивительного в появлении такой аллегории нет – психиатр был пьян, но и я ненамного трезвее.
Как уже было сказано, к психоаналитику он не пошел. Что, впрочем, в российских условиях было оправданно. Потому что был он не глуп и прекрасно понимал, что нереально найти настоящего специалиста в море шарлатанов и мошенников, которые хищными стаями захватывают самые модные и потому самые валютоемкие сферы профессиональной человеческой деятельности.
Даже облегчить душу в разговоре с близким и чутким собеседником, что также является неплохой терапией, было невозможно. Жена, самое близкое ему существо, для этого явно не подходила. После такой беседы ее саму пришлось бы долго лечить. Офисные законы общения не допускали большой откровенности с сослуживцами, поскольку полученная ими приватная информация неминуемо была бы использована против тебя же самого в карьерных баталиях и интригах. Родители, погрязшие в прямо-таки каком-то подростковом эгоизме, граничащем с нарциссизмом, на роль внимательных слушателей никак не подходили.
Что же касается православной церкви, то тут он иллюзий не питал. Поскольку был трезв и рассудителен не по годам. Понимал – точнее, интуитивно ощущал, что постоянное возвышение обрядовой стороны церкви неизбежно наносит ущерб ее человеческой, задушевной составляющей, без чего религия обречена перенимать черты государственного бюрократизма. В связи с чем он не находил большой разницы между православным священником и председателем правления акционерного общества. Максимум, чего можно ожидать от столичного батюшки, так это формальных и не персонифицированных упреков в нечистоте помыслов, в греховности и гордыне, которые следует искоренять при помощи искренней молитвы.
Да и не созрел он пока еще, чтобы прийти в храм. Скажем, подъезжает он на своем порше и паркуется рядом с трехсотым мерседесом батюшки. Бред, нелепость! Что может быть общего у столь разных людей?
Короче, он решил справиться с этим наваждением самостоятельно. Следуя заповеди о здоровом духе, обитающем в здоровом теле, занялся фитнесом и плаванием. Разумеется, вдвоем с женой, в которой по-прежнему души не чаял. Вскоре тело поздоровело. Однако здоровый дух не достиг мрачных подвалов подсознания.
По-прежнему один-два раза в неделю он зверски избивал жену. И с той же периодичностью компенсировал нанесенные ей во сне увечья вспышками экстремальной чувственности. Жена была на вершине счастья, с чисто женским горделивым тщеславием озирая подруг, где-то там далеко внизу, у подножья вершины, влачащих нескладывающиеся судьбы.
Он крепко задумался. А задумавшись, пришел к тому, что, вероятно, ему не дает спокойно спать реликтовая агрессия, присущая первобытным самцам, которая ищет выхода таким чудовищным способом. И что ей необходимо дать выход, очиститься от ее утробных залежей. Вывод, надо сказать, весьма своеобразный, от такого рода сублимации классики психоанализа, несомненно, пришли бы в ужас.
И он купил нож. Настоящий нож.
– Это такой с желобком для стекания крови? – перебил я рассказчика.
– Да, – ответил он, – с желобком.
– Такие, помнится, при советской власти продавали тем, у кого был охотничий билет. Как сейчас помню, семь пятьдесят стоил.
– Я как-то не очень насчет того времени, – признался рассказчик. И выпил еще грамм пятьдесят.
Купив нож, он осознал, что должен кого-нибудь им убить. Для самоочищения. И что это будет, строго говоря, не совсем убийство, а жертвоприношение. Этот человек будет принесен в жертву их любви. Их уникальной и прекрасной любви, которая выпадает, может быть, раз в столетие. А то и реже. Как, скажем, после рождения Рокфеллера прошло лет сто пятьдесят, а то и больше, и лишь после этого родился Билл Гейтс. И этот человек, которого он принесет в жертву, будет абсолютно никчемным человеком. А то и вредоносным, отравляющим жизнь, словно прохудившаяся бочка с ядохимикатами.
