Валерий Шелегов - Ухожу, расставаясь с тобой…
Валерий Шелегов - Ухожу, расставаясь с тобой… краткое содержание
Валерий Шелегов
Ухожу, расставаясь с тобой…
Стар стал Аркадий Данилович Супрунов. Ныне в сентябре ему восемьдесят исполняется, но скор еще на ноги, бегуч по деревне; вечерком к своему дому ползет. Часто не доходит; привалится где-нибудь на солнышке и спит пьяненький. Люди в деревне знают, что я Супруну не родственник; каждую осень приезжаю на пару недель порыбачить на Кану.
Квартирую в его доме. Старуху свою Супрунов похоронил давно. Живет одиноко в пустом от мебели и гулком от высоких потолков доме. Тем не менее, кто-то из соседей да зайдет, сообщит, где на этот раз казак притомился. Приходится идти за ним, валить его себе на плечо, и нести домой, который раз удивляясь легкости его воробьиного веса: росту в нем метр с кепкой.
— Ты же обещал! — ругаю его, когда он выспится.
— Иде? — он делает вид, что не понимает.
— Ох, и напишу я о тебе, — я веселюсь его лукавством и жизнестойкостью.
— Что обо мне писать? Живу и живу. Дере-евня, — как-то особенно сладко он выговаривает это слово. — Помереть рад, да Богу видно не нужен… Дай денег опохмелиться.
Денег у меня нет, поэтому он час — другой сидит в тесной кухоньке у окна, курит сигарету за сигаретой, тоскливо посматривает на большой, заросший лебедой и полынью двор. На улице дождит. В такие дни я протапливаю печь березовыми дровами. В доме тепло. Сигарета у Супруна часто тухнет, спички он экономит, прикуривает от клочка газеты, который жарко пыхает пламенем, когда Супрун приоткрывает чугунную дверцу и наклоняется к огню.
Я задыхаюсь в городе среди озлобившихся людей, поэтому бегу то на дачу, будто там можно спастись от надвинувшегося кошмара, то сюда, в эту недалекую от Канска, тихую деревеньку с татарским названием Ашкаул. Бегу под предлогом рыбалки, но, по сути, скрываюсь от тоски, читаю книги, пробую писать.
— У тя скоко детей? А жинка ёсть? Иде работает? — пытает он меня на дню сотый раз. Особенно с похмелья он говорлив и рассудителен. В такие минуты взгляд его осмыслен, чист, умыт до выцветшей голубизны: ни тени в них сомнения, ни упрека. В сотый же раз я терпеливо ему объясняю, чем я занимаюсь и кто мои жена и дети.
— А у Сёмки? Во память: старость, как фальшивая монет — на нее не купишь ничего, — философствует над своим склерозом старик. — Уж и не помню, скоко у меня внуков.
Сёмка — молодший его сын. Всех детей у Супрунова пять: два сына и три дочери. Я знаю только сыновей: Семена, и старшего — терапевта городской поликлиники — Парфена Аркадьевича. Семён — из «новых русских». Голова у мужика варит, два высших образования в свое время получил; крупный и весом и ростом, раскатист душой, хоть и не жадный, но себе на уме, добродушный, как слон. Поставь отца рядом с сыном и не скажешь, что один другого породил. Парфен тоже внешне не похож на родителя, прогонистее Семёна, сухощавее, помельче в кости. Оба в мать. И лицом и статью. На семейных фотографиях, что пожелтели под стеклом на стенах горницы, Таисия Мироновна везде на голову выше окружающих её людей. Удивительно спокойное, мало выразительное лицо — скорбно; скорбь таится и в крупных умных глазах.
— Девок растишь, деньги в воду мечешь, — отмахивается от моих вопросов старик. — Открытки шлют к праздникам. Сёмка и Парфен у меня хорошие.
— Чем же они хорошие? Ни один к себе жить не берет, — не верю я старику.
— А-а-а, все невестки. Не бабенки, а зуботычины. Пробовал я жить у Сёмки. Неделю побыл, и сам попросился назад, в деревню. В городской квартире и плюнуть некуда, курить не дают. А здесь я сам себе — кум королю, сват — министру.
Что верно, то верно: здесь ему всё ладно. Хотя и мне многое в его быте не по душе. Харкается он часто, когда курит у окна на кухне. Для этого у него плевательница на полу под ногами — круглая банка из-под тихоокеанской сельди. Когда я приехал, в этой банке опарыши кишмя кишели, вонь от них стояла на кухне — не продохнуть. На улицу он до ветру не ходит, мочится в ведро на кухне. Половая тряпка из мешковины от мочи обуглилась. После пьянки у него от «стеклореза» понос. Деревня сегодня живет по-сиротски, пьёт глухо, без песен и народных гуляний; дерутся мужики и бабы остервенело, будто заклятые враги. Подростки и молодежь, невостребованные, уже не «гоняют хорька по огородам», как это было в годы моего детства, а тащат все, что могут поднять и унести безнадзорное. «Стеклорез» — технический спирт местного биохимического завода — самое дешёвое пойло в деревнях; самогон и тот перестали гнать из-за дороговизны сахара. Копейка крестьянина только от трудов своих: кабанчика вырастил — детям справа в школу, корова — вековечная кормилица русского человека! Без молока в деревне, хоть ложись и пропадай.
Дед — фронтом — войной закаленный воин. В его большие годы ему все равно, что «стеклорез», что пулемет — лишь бы с ног косила. Вот и керосинит, получив пенсию, беспробудно. Понос у него постоянно. До улицы не добегает, и на ведро присесть не может, — оправляется как недельный телёнок; беленая стенка кухонной перегородки рядом с дверным косяком, где стоит ведро для помоев, по уровень пояса желтая, в засохшей дрисни.
Отношение мое к старику Супруну, как к ребенку. Брезгливости нет: стар, что мал. Приеду, и стенку отмою щеткой, и котел в бане нагрею, старика от грязи отскребу, белье чистое заставлю надеть. И каждое утро брею старика станком, умываться теплой водой из таза принуждаю. Супрун ворчит, но подчиняется; даже засыпает от удовольствия, когда я осторожно и тщательно скребу безопасной бритвой жесткую серебристую щетину вокруг глубоких его морщин на лице и шее.
Три года назад, однако, Супрун крепче памятью был, деликатней с вопросами, да и на меня шибко не наезжал. Ныне же из детства почти не выходит.
— Ты опеть мою колбасу съел? — злится на меня. Ест он, когда не пьет, часто, но помалу. Забывает, что сам съедает. Кормит его Семён. Раз в три дня приезжает на «Жигулях», привозит из города продукты. Заботится он об отце хорошо: колбаса, сметана, молоко и сыр у деда не переводятся. У меня свои харчи, питаюсь скромно, но дедовых запасов не трогаю.
Иду и вынимаю сумку с припасами из погребка, несу из сеней на кухню и вываливаю содержимое на стол. — Вот твои колбаса и сыр.
— И вправду, — изумляется он. — Во память… Свари картошки.
Картошки полное подполье. Огород в сорок соток Семён и Парфен с семьями садят и выкапывают каждый год исправно. Бываю я всегда в сентябре, после уборки картошки.
Иногда я на пару дней уезжаю в город за продуктами. Разводить пьянку в доме в свое присутствие я Супруну не позволяю. Пенсия у Супруна «фронтовая», липнут к нему выпивохи деревенские, как мухи на сладкое. Когда я в доме, из-за ворот кличут: Супрун туговат на ухо, бряканье кованого кольца на воротах не чует. Гоню выпивох. Но стоит мне отлучиться, пустой дом Супруна превращается в местную распивочную. Быстренько поедают под спирт все дедовы продукты, пропивают остатки пенсии. С вои вещи в такие отлучки я прячу в кладовке в сенцах, иначе сопрут и пропьют. Семён в прошлом году купил у кого-то с рук дюралевую лодку «Прогресс», на пару дней свалил ее под окнами дома, не было времени в ограду затолкать под навес. Корыто большое — не иголка. На третий день от лодки и концов не нашли.
— А я её продал, — невинно заявил дед Супрун.
— Как — продал? — опешил Семен.
— Моя лодка — продал, — упрямился дед.
— За сколько? — навис глыбой над отцом Семён. Разница в комплекциях такая, что, кажется, дед Супрун на одной ладони Семена весь уместится.
— За десять тысяч, — не моргнув глазом, соврал дед.
— Что ты наделал? — опустил беспомощно кулачищи Семён. — Я за нее сто тысяч отдал, а ты за бутылку «стеклореза» её сплавил… — Так мы и не добились от Супруна, куда исчезла лодка из деревни. После советских денег дед Супрун нынешние «тысячи» не понимает. Живет памятью в прежнем измерении: сторублевку рублем считает. И не убедишь его, что лодку он даром отдал.
Ко мне Семен и Парфен доброжелательны, даже радушны. Когда я живу у деда, в доме всегда чисто, на кухне порядок; старый Супрун всегда трезв, сыт и под присмотром. Братья знают, что я не заядлый рыбак, хоть под видом рыбалки и живу подолгу в деревне, предлагают картошку из подпола, продукты, что привозят деду. При них я свои дневниковые тетради убираю, но они ведают, что я — писатель, а значит, человек вообще материально не обеспеченный.
— Это тебе на членские взносы, — выбрав момент, с юморком положил под книгу на столе Семен сотенную. — За отцом ты хорошо ухаживаешь. Оставайся, живи круглый год. Пиши. Прокормим…
Деньги я взял. Свежий хлеб покупаю, деду сигареты, себе — «Беломор».
— Семен деревенским рождением гордится. После десятилетки уехал с тремя рублями в кармане в Канск. А до Красноярска электричкой три семьдесят.
— Гармошка у меня с собой. Надвинул кепку на глаза, да и пошел по вагонам с песнями. В Красноярск полные карманы мятых рублей привез, — смеется Семен. Он и не скрывает, что гармошка его в студенческие годы кормила, помогла два факультета параллельно одновременно закончить. Хоть и имеет теперь собственный бизнес, нынешнее время терпеть не может.
