Карсон Маккаллистер - Вундеркинд
Обзор книги Карсон Маккаллистер - Вундеркинд
Карсон Маккалерс
Вундеркинд
Перевела Фаина Гуревич
Папка для нот хлопает по ногам в толстых зимних чулках, руку оттягивают учебники — войдя в гостиную, она на секунду остановилась и прислушалась к звукам из студии. Мягкая поступь аккордов рояля и пронзительный стон скрипки. Тотчас раздался гортанный бас мистера Бильдербаха:
— Это ты, Бенхен[1]
Стягивая рукавицу, она заметила, что пальцы сами собой отстукивают фугу, которую она разучивала сегодня утром.
— Угу, — ответила она, — я.
— Да, а не угу, — поправил бас. — Я сейчас.
Заговорил мистер Лафковиц — неразборчивые слова свивались в мягкое шелковистое бормотание. Голос совсем как у женщины, подумала она, особенно если сравнить с мистером Билдербахом. Она не находила себе места. С руки на стол неловко сползли учебник геометрии и «Le Voyage de Monsieur Perrichon»[2] Затем она села на диван и достала из папки ноты. И вновь ее взгляд упал на руки: напряженные сухожилия тянутся от суставов к запястьям, порезанный палец заклеен кривым замусоленными пластырем. При виде их страх, мучивший ее последние несколько месяцев, стал еще острее.
Чтобы успокоить себя, она беззвучно зашевелила губами: хороший урок — очень хороший урок — совсем как раньше… Губы сомкнулись, едва в студии послышались равнодушные шаги мистера Бильдербаха и, секунду спустя — скрип отворяемой двери.
Она вдруг подумала о том, сколько раз за пятнадцать лет своей жизни она видела это лицо и фигуру, которая в тишине, нарушаемой лишь невыразительным дребезжанием скрипичных струн, появлялась сейчас в проеме дверей. Мистер Бильдербах. Учитель, мистер Бильдербах. Быстрые глаза за стеклами очков в роговой оправе; редкие мягкие волосы и узкое лицо; губы полные и чуть приоткрытые — нижняя краснее от того, что он постоянно ее прикусывает; раздвоенные вены на висках пульсируют так, что их видно через всю комнату.
— Ты не рано? — спросил он, бросая взгляд на каминные часы, которые вот уже месяц показывали пять минут двенадцатого. — Мы с Джозефом разучиваем маленькую сонатину одного его знакомого.
— Ничего, — сказала она, постаравшись улыбнуться, — я послушаю. — Она почти видела, как ее пальцы бессильно тонут в расплывающихся пятнах клавиш. Она очень устала — если он сию же секунду не отведет взгляд, у нее задрожат руки.
Он в раздумье остановился посреди комнаты. Зубы остро прижимали ярко припухшую нижнюю губу.
— Есть хочешь, Бенхен? — спросил он. — Анна испекла яблочный пирог, возьми с молоком.
— Лучше потом, — сказала она. — Спасибо.
— После отличного урока, ага? — У его улыбки крошились края.
В студии за его спиной раздались шаги, и, отворив вторую створку двери, в проеме появился мистер Лафковиц.
— Фрэнсис? — улыбнулся он. — Как движется работа?
Сам того не желая, мистер Лафковиц постоянно заставлял ее чувствовать себя неуклюжим переростком. Он был очень маленького роста и выглядел устало всегда — если не держал в руках скрипку. Брови на землисто–бледном еврейском лице изгибались слишком высоко, словно он постоянно о чем‑то спрашивал, но глаза под полуопущенными веками смотрели сонно и равнодушно. Сегодня он казался рассеянным. Он зачем‑то вошел в гостиную, сжимая в неподвижных пальцах смычок с перламутровым наконечником и медленно проводя белым конским волосом по блеклому кусочку канифоли. Глаза превратились в яркие щелки, под свисавшим с воротника льняным платком сгустилась черная тень.
— Значит, все в порядке, — мистер Лафковиц опять улыбнулся, несмотря на то, что она ничего ему еще не ответила.
Она перевела взгляд на мистера Бильдербаха. Тот смотрел в сторону. Широкие плечи подпирали дверной косяк, а лучи вечернего солнца у него из‑за спины, словно желтые копья, протыкали пыльное пространство гостиной. В открытую дверь виднелись длинный приземистый рояль, окно и бюст Брамса.
— Нет, — сказала она мистеру Лафковицу. — Все очень плохо. — Тонкие пальцы затеребили нотные страницы. — Я сама не знаю, почему, — добавила она, глядя на сутулую сильную спину мистера Бильдербаха. Тот напряженно прислушивался к ее словам.
Мистер Лафковиц улыбнулся:
— Бывает, наверное, так, что…
Рояль неожиданно лязгнул.
— Может, займемся делом? — спросил мистер Бильдербах.
— Сию минуту, — согласился мистер Лафковиц, в последний раз провел смычком по канифоли и направился к двери. Ей было видно, как он берет с рояля скрипку. Заметив ее взгляд, мистер Лафковиц опустил инструмент. — Ты не видела фотографию Хайми?
Пальцы крепко вцепились в острый угол нотной папки.
— Какую фотографию?
— Там на столе «Музыкальный курьер». На второй странице обложки.
Зазвучала сонатина. Еще нестройно, и все же — очень просто. Музыка была незамысловатой, но стиль обозначен четко.
Она взяла со стола журнал.
Вот и Хайми — в левом верхнем углу. Подбородок прижимает скрипку, а пальцы изогнулись над струнами в напряженном пиццикато. Темные саржевые брючки, стянутые под коленями резинкой, свитер с круглым воротом. Плохая фотография. Хотя Хайми снят в профиль, глаза смотрят на фотографа, а пальцы, похоже, сейчас прижмут неверную струну. Будто пришлось специально повернуться к камере, и теперь Хайми ужасно неудобно так стоять. Он похудел — живот почти не торчит, — но за прошедшие полгода изменился мало.
Юный талантливый скрипач Хайми Израэльски снят во время урока в студии учителя на Риверсайд–драйв. Юный маэстро Израэльски, получивший накануне своего пятнадцатиления приглашение участвовать в бетховенском концерте вместе с…
Сегодня утром после того, как она прозанималась с шести до восьми, отец все‑таки заставил ее сесть за стол и позавтракать со всеми вместе. Завтраки она терпеть не могла — ее всегда после них тошнило. Лучше подождать и купить четыре шоколадки за двадцать центов, выданных на школьный обед, и сжевать их на уроках — прикрывая носовым платком, вытаскивать из кармана кусочки и испуганно замирать от шороха серебристой обертки. Сегодня утром, когда отец положил на тарелку яичницу, она вдруг подумала, что как только лопнет пленка, и склизкая желтая струйка потечет по белому, — она заплачет. Так и произошло. То же самое она чувствовала и сейчас. Осторожно положив журнал на стол, она закрыла глаза.
Музыка в студии, казалось, неуклюже–яростно требует чего‑то невозможного. Секунду спустя мысли отвлеклись от Хайми, концерта и фотографии — и вновь закружились вокруг предстоящего урока. Она подвинулась к краю дивана и теперь ясно видела студию и двух музыкантов — они вглядывались в расставленные на рояле ноты и с вожделением извлекали из них все, что только можно.
Из головы не шло выражение лица мистера Бильдербаха — как он смотрел на нее несколько минут назад. Пальцы, только что бессознательно повторявшие фугу, обхватили костлявые коленки. Устала. Больше всего — от кружащихся, ускользающих мыслей: точно такие же часто приходят сразу перед сном, после слишком долгих репетиций. Гулкими тягостными полуснами они уносят ее в свое закрученное воронкой пространство.
Ты вундеркинд — ты вундеркинд — ты вундеркинд. Слова перекатывались, низкие немецкие звуки отдавались в ушах рыком, потом гасли, превращаясь в бормотание. И вместе со словами вращались лица — распухшие, искаженные, они постепенно расплывались, становясь огромными бледными каплями — мистер Бильдербах, миссис Бильдербах, Хайми, мистер Лафковиц. Круг за кругом, все глубже затягиваясь в гортанное вундеркинд. Напряженное лицо мистера Бильдербаха постепенно оказывалось в центре, остальные вращались вокруг.
Музыкальные фразы метались, как сумасшедшие. Ноты, которые она так долго разучивала, сыпались горстями стеклянных шариков с лестницы. Бах, Дебюсси, Прокофьев, Брамс — чудовищно совпадая с дальним пульсом ее усталого тела и с этим гулким кружением.
Иногда, если она занималась не больше трех часов или пропускала школу, ей снилось что‑нибудь менее смутное. Чистая музыка тогда взмывала вверх, и возвращались быстрые четкие воспоминания — ясные, как слащавая картинка «Эра невинности», которую Хайми подарил ей после их концерта.
Ты вундеркинд — ты вундеркинд. Так ее назвал мистер Бильдербах, когда она впервые к нему пришла в двенадцать лет. Ученики постарше подхватили прозвище.
Но сам никогда не произносил при ней этого слова.
— Бенхен. — (У нее было вполне обычное американское имя, но он вспоминал о нем, только если число ошибок, которые она делала, превышало все пределы.) — Бенхен, — говорил он. — Это же ужасно. Носить на себе такую бестолковую голову. Бедняжка Бенхен.
Отец мистера Бильдербаха был голландским скрипачом, мать — из Праги. Сам он родился здесь, но юность провел в Германии. Сколько раз она мечтала о том, чтобы он не рождался вообще или, по крайней мере, никогда не появлялся в Цинциннати. Как будет по–немецки «изюм»? Мистер Бильдербах, как по–голландски «Я вас не понимаю»?
