Александр Попов - Человек с горы
Обзор книги Александр Попов - Человек с горы
Александр Попов
Человек с горы
1
Жизнь старика Ивана Сухотина казалась людям таинственной и непонятной.
В небольшом поселке Новопашенном отзвенело его недолгое детство, мутными половодьями отбурлила молодость, иногда выбрасывая его то на большие стройки Сибири, то на дороги войны. Уставший и худой, он возвращался в родной Новопашенный.
С конца восьмидесятых, лет шесть или семь, Иван Степанович живет не в самом Новопашенном, а в стороне, на лишившейся леса сопке-отшельнике. Рядом тоже сопки, но они красивые, дородные, с лесом и кустарниками, а эта и на самом деле какая-то одиночка, уродец в таежном семействе. Ее супесное, не схваченное корнями деревьев подножие, подтачивала тугими струями Шаманка, несущая свои быстрые воды с далеких Саянских гор.
Изба Сухотина стояла на гладкой маковке, однако не видна была поселку -таилась за всхолмием. Хорошо ее видели только птицы, внимательно, цепко разглядывали с высоты залетные коршуны и орлы, словно вызнавали, не звериное ли внизу жилище, и, быть может, надеялись поймать показавшегося из него зверька.
Но из жилища неспешно выходил сутулый, старый человек, и грозные птицы разочарованно улетали восвояси. Если день клонился к вечеру, то вышедший смотрел на закат и говорил то ли себе, то ли собаке Полкану:
– Ну, вот, и нам, людям и зверям, пора на покой. Ступай, Полкан, в свои хоромы, а я в свои поковыляю.
Полкан угодливо-понимающе вилял облезлым, как старая метла, хвостом и крался за хозяином, который, однако, захлопывал перед его носом дверь, но напоследок, извиняясь, говорил:
– Всякой живности свое место, голубчик. Не обессудь!
И собака, не обессуживая старика, плелась в свою будку, заваливалась на солому, зевала и потом бдительно дремала, готовая в любую минуту ночи-полночи постоять за хозяина и его имущество.
Нередко до утра в избе Ивана Степановича бился огонек в керосиновой лампе: хозяин лежал или задумчиво прохаживался по единственной комнате, вздыхал, почесывал в затылке, что-то невнятно говорил.
С вечера бродили за протекающей невдалеке Ангарой густые сырые тучи, но так и не подошли к Новопашенному. Снег выпал ночью; утром Иван Степанович вышел во двор – ахнул и зажмурился: неприглядной, серой была земля, а теперь – светлая, торжественная; казалось, что и кочки, и деревья, и поленница, и будка, и сопки – все источает свет радости и привета. Над округой стоял легкий синеватый туман. Из печных труб в новопашенской долине клубами валил дым утренних хлопот. Заливались петухи, будто возвещали о приходе снежного гостя. Иван Степанович бодро, с приплясом протоптал стежку до ворот; рядом с ним подпрыгивал и повизгивал Полкан, на радостях норовил клацающими зубами выхватить хозяйскую рукавицу.
– Вот и славно: снег пожаловал на новопашенскую землю, – ласково говорил Иван Степанович собаке. – На два дня приспешил по сравнению с прошлогодним ноябрем. А какой мягкий, словно тысяча лебедей проплыла ночью над нами, – обронили пух. И на дом Ольги, супруги моей, слышь, Полкан, упали они, – теплей ей будет. Слава Богу, пришел снег в Новопашенный. Живи, все живое, радуйся. А какую густую тишину принес! Вон там, Полкан, далеко, ворона, поди, с ветки на ветку перепрыгнула, ударила по воздуху крыльями, -вчерась я не услышал бы, а сегодня звук ядреный, хлопнуло будто бы под самым моим ухом.
Полкан внимательно слушал речь хозяина, не прыгал, не шалил. Старик помолчал, всматриваясь в белое, как снег, солнце, которое, вообразилось ему, покатится, такое полное, сыровато-тяжелое, с небосвода и остановится на земле туловищем снеговика; выбегут на улицу дети – на тебе, снеговик, голову с дырявым ведром, нос-морковку. Улыбнулся старик.
– Вот ведь, Полкан, как мудро устроена жизнь: прыснуло на человека радостью и благодатью и – заиграло, закудрявилось в душе. Аж в пляс охота. Тосковал я долго, разная напасть лезла в голову, а смотри-ка, пошел снег – и мою душу побелил. Да, порой мало надо человеку… Чего уши развесил? Слушаешь хозяйские байки? Будто понимаешь!
Иван Степанович погладил оживившегося пса и ушел в избу. Собрал завтрак – три вареные в мундирах картошки, миску квашеной капусты, соленого хариуса, репчатый лук, соль, два ломтика хлеба и домашнего кваса. Он питался так небогато, просто не потому, что не хватало денег, а потому, что так привык с детства, и когда ему где-нибудь предлагали отведать что-то "непростое", как он говорил, то отказывался.
Простым, без затей было и убранство его жилища: топчан без матраса, но с рогожами, самодельные табуретки и стол, книжная полка возле маленького окна, печка. Ивану Степановичу однажды сказали, что его приют убогий, как у монаха-схимника, но он поправил, усмехнувшись:
– Простое, как у зверя, и живу по-простому, как зверь, и лучшей доли мне не надо.
Старик неспешно позавтракал, крякнул от кисло ударившего в нос кваса. Потом протопил печь, убрал во дворе снег, наколол дров. После обеда стал собираться в дорогу: надо спуститься в Новопашенный, давно – дней десять -там не был, к тому же суббота – банный день, да и супруге нужно помочь по хозяйству; еще сына с внуком хочется повидать – должны подъехать из Иркутска.
Но не спешил старик спускаться с горы, тяжело думал, подбрасывая в печку дрова. Не хотелось ему в Новопашенный, не было расположено его сердце к людям. Но никуда не денешься, надо идти! Хоть как живи: по-звериному ли, по-божьему ли – а человечье, малое или большое, человек с человеком решает, – убеждал себя Иван Степанович, вздыхая.
Печь протопилась, он закрыл заслонку в трубе, с хмурым видом натянул на худые плечи овчинный полушубок, нахлобучил на седую голову старую заячью ушанку. Когда вышел на солнечный свет, снова защекотала губы улыбка:
– Свету, мать моя, свету сколько! – В сердце стало легче, и старик пошел, притормаживая, по скользкому, нехоженому косогору.
2
Хорошо, легко шел старик вниз. И не только потому, что его путь был мягким, свежим и белым, а потому еще, что чистой, новой, радостной виделась ему новопашенская долина сверху – с высоты его отшельничьей горы и с высоты его долгой жизни. Он спускался вниз, в родной поселок, а вспоминалось ему то, что находилось когда-то словно бы вверху, в каком-то другом, высшего порядка мире. Перед ним лежала белая земля, как белый лист бумаги, на котором он мысленно писал свои воспоминания
И почему-то вспоминалось ему все хорошее, доброе, чистое, как этот первый снег. Сощурившись, увидел старик крутой бок Кременевой горы, насупленно-задумчиво смотревшей на поселок и реку. Мальчишками, припоминается Ивану Степановичу, наперегонки взбегали, карабкались на эту гору; не у всякого "дыхалка" выдерживала, но тот, кто первым вбегал на каменистую маковку, недели две-три был героем у детворы. Еще старику с нежностью припомнилось, как парень Вася Куролесов, странноватый, но умный, как говорили односельчане, "с царем в голове", смастерил механические крылья и сказал:
– Верьте, ребята, не верьте, а я полечу. Птицей пронесусь над Новопашенным.
Отец строго сказал ему:
– Я тебе, антихрист, полечу! – И ногами поломал его крылья.
Вася плакал, но поздно ночью ушел из дома с обломками своего прекрасного безумства. Через неделю под закат солнца отдыхающие новопашенцы неожиданно услышали с Кременевки:
– Люди, смотрите – ле-чу-у-у!
– Батюшки, свят, свят! – крестились люди, испуганно подняв головы.
Действительно, Вася летел под большими крыльями своей непобедимой мечты. Но неожиданно крылья схлопнулись, как ставни, и будто закрыли от всего света его безумную, молодую жизнь. Упал Вася рядом с кладбищем, а односельчанам показалось – в закатное солнце, в красные, мягкие лучи, как в пух, зарылся парень.
Ивану Степановичу радостно вспоминалось о Куролесове, потому что всю жизнь ему хотелось так же подняться в небо и победно крикнуть новопашенцам:
– Лечу-у-у, братцы!
И даже однажды тайком крылья починил, но не смог поднять своего духа для совершения полета. Только в мечтах летал.
– Э-эх, кто знает, ребята, может, еще полечу, – сказал старик, прижмурившись на солнце. – Всполыхнется Новопашенный! – беззубо улыбнулся старик своей ребячьей мысли.
Солнце стояло над сосновым бором, который большим облаком кучился за рекой, словно ночью небо прислонялось к земле – и одно облако уснуло на новопашенской притаежной равнине.
Остановился старик, любуясь заснеженным бором.
И вспомнилось ему давнее – как однажды он чуть было не погиб за этот лес. Когда случилась история – уже ясно не помнит, но до войны. Узнал Новопашенный, что в областных начальственных верхах решено соорудить в сосняке за Шаманкой военные склады. Отбыли новопашенские ходоки в Иркутск, просили за свой бор. Успокоили их:
– Не волнуйтесь, товарищи, в другом месте построим склады. Сибирь большая!
Однако через месяц с воинского эшелона была сгружена автотехника, и ее направили на бор – валить, выкорчевывать деревья. Новопашенцы любили бор, берегли его, всюду в чужих краях хвалились, но волной накатиться в защиту -не смогли. Техника гремела по дороге на переправу, но неожиданно от притихшей, молчаливой толпы отделился молодой мужичок Иван Сухотин, вприпрыжку забежал наперед колонны и поднял руки:
