Тобиас Вулф - Цепь
Обзор книги Тобиас Вулф - Цепь
Тобиас Вулф
Цепь
Брайан Голд стоял на горке, когда на его дочку напала собака. Громадный черный волкодав, гремя цепью, метнулся с заднего крыльца, в два прыжка пересек двор и помчался по парку прямо к девочке, почти не проваливаясь в глубокий снег. Голд надеялся, что пса остановит цепь, но тот все несся вперед. Голд бросился вниз, крича во все горло, но снег и ветер заглушали его крик. К этому времени Анна на своих саночках почти съехала с горки. Чтобы уберечь дочь от резких порывов ветра, Голд накинул ей на голову капюшон и теперь понимал, что девочка не может ни услышать его, ни заметить бегущую к ней собаку. Он сознавал, что скорость собаки несопоставима с его собственной: тяжелые резиновые сапоги скользили по ледяной корке, предательски протянувшейся под свежим снегом. Полы пальто хлестали по ногам. Когда собака налетела на дочь, Голд еще раз пронзительно крикнул, и тут Анна откинулась назад, и животное вместо лица вцепилось ей в плечо. Голд был где-то на полпути вниз, он отчаянно размахивал руками, продолжая скользить; казалось, он застыл на месте и расстояние между ним и собакой, уже стянувшей Анну с санок и трясшей ее, словно тряпичную куклу, нисколько не уменьшается. В отчаянии он сделал последний рывок — разделявшая их пропасть вдруг мигом исчезла, и он оказался рядом с дочерью.
Санки были перевернуты, снег взрыт и истоптан; пес, чувствуя себя хозяином положения, пометил территорию. Он так и не выпустил из зубов плечо Анны. Голд слышал яростное рычание и видел перед собой напряженную собачью спину, прижатые уши и обнаженные в оскале красные десны. Анна лежала на снегу навзничь, в лице — ни кровинки, и смотрела в небо. Никогда еще дочь не казалась Голду такой маленькой. Голд схватил цепь и с силой дернул, но рыхлый снег был плохой опорой для ног. Пес зарычал еще грознее, продолжая трясти Анну. За все это время девочка не издала ни звука. От этого молчания в груди Голда образовалась холодная пустота. Упав на собаку, он захватил рукой ее голову и потянул к себе. Но та по-прежнему не отпускала свою жертву. Охваченная охотничьим азартом, она упорно не желала расставаться с добычей. Свободной рукой Голд попробовал разжать ей челюсти. Перчатки взмокли от слюны и скользили, мешая ему. Рот Голда оказался у собачьего уха. «Пусти, сволочь», — прохрипел он и изо всей силы укусил это ухо. Раздался отчаянный визг, что-то, звякнув, ударило его по носу и откинуло назад. Когда он поднялся, то увидел, что собака стремглав несется к дому, мотая головой и оставляя на снегу капли крови.
— Все длилось минуту, не больше, — рассказывал Голд. — Может, даже меньше. Но мне казалось, прошла вечность. — Голд неоднократно пересказывал эту историю и всякий раз прибавлял эти слова. Он понимал, что говорит банальности — всем известно, что время обладает способностью растягиваться или сокращаться, — и все же ничего не мог с собой поделать. Как не мог удержаться и не повторить, какое «чудо» — слово, употребленное рентгенологом, — что Анна легко отделалась: собака могла покалечить ее или даже убить. Врач удивлялся, что на теле девочки нет ни ран, ни переломов. Синяков хватало, но явных покусов не было.
Голду очень нравилось лицо Анны. И вовсе не потому, что она была его дочкой, он просто любовался им, подолгу всматривался в него, изучал. Но после случая с собакой все изменилось. Глядя на дочь, он видел метнувшееся в прыжке животное и самого себя, словно приросшего к горке, — от этой картины сердце его начинало бешено колотиться, и он становился раздражительным и агрессивным. Ему хотелось выбросить собаку из памяти, вымарать эту часть картины. Обезумевший зверь мог в любой момент растерзать другого малыша, он представлял собой явную угрозу, а полиция ничего не предпринимала.
— Они не хотят вмешиваться, — говорил он. — Не хотят, и все.
В воскресенье, неделю спустя после этого ужасного случая, он в очередной раз пересказывал подробности своему двоюродному брату Тому Рурке. Вечером того злополучного дня Голд сразу же позвонил ему, но теперь возникли новые обстоятельства, связанные с бездеятельностью полиции, и их следовало обсудить. Рурке повел себя именно так, как хотелось Голду. Родственник обладал обостренным чувством справедливости и подкупающей готовностью при первом же зове поспешить на выручку; Голд понял это еще в детстве и не раз прибегал к его помощи. Теперь же Голд в одиночку промучился целую неделю, и общество брата было ему просто необходимо. Жена, конечно, тоже переживала, но она не видела того, что видел он. Собака была для нее чем-то абстрактным, да и вообще жена Голда не отличалась склонностью к самоедству.
Как полицейские объясняют свое бездействие? Рурке требовал ответа. Чем оправдывают невмешательство?
— Наличием цепи, — отвечал Голд. — По их словам — послушай только, какое замечательное объяснение, — закон не нарушен, потому что хозяева держат собаку на цепи.
— Но ведь тогда она не была на цепи?
— Была. Просто цепь очень длинная. Думаю, тридцать, если не все сорок футов.
— Если следовать их логике, то, будь цепь длиной в десять миль, этот зверь на законных основаниях мог бы перегрызть хоть весь город.
— Вот именно.
Рурке встал и подошел к венецианскому окну. Приблизив лицо к стеклу, он, нахмурившись, смотрел, как падает снег.
— Настоящие нацисты с собаками. Ничем не лучше. — И, не поворачиваясь, добавил: — Ты говорил с адвокатом?
— Позавчера.
— И что он сказал?
— Она. Ее зовут Кейт Стиллер. Сказала, что полицейские — подонки. Советует выбросить все из головы. Если ее послушать, собака успеет околеть от старости еще до начала судебного процесса.
— Вот тебе и наше хваленое судопроизводство, Брайен, во всей красе. Концы отдашь, пока тебе помогут.
Наверху раздался грохот. Там Анна играла с Майклом, сыном Рурке.
Подняв глаза к потолку, мужчины выжидательно молчали, но плача не последовало, и тогда Голд сказал:
— Не знаю, зачем я ей позвонил. Денег на адвоката у меня все равно нет.
— Хочешь знать, как все было? — сказал Рурке. — Коп, что дежурил в тот день, подтерся твоим заявлением, а теперь дружки его покрывают. Собираешься с ним разделаться?
— С полицейским?
— Нет, с псом.
— Убить собаку?
Рурке ничего не ответил, только выразительно посмотрел на Голда.
— Я правильно тебя понял? Ты предлагаешь убить собаку?
Рурке широко улыбнулся, но продолжал молчать.
— Но как?
— А как бы тебе хотелось?
— Том, ради бога, я не верю своим ушам. Неужели мы можем такое обсуждать?
— А ты как думал? — Рурке ногой пододвинул к Голду пуфик, уселся на него теперь их колени соприкасались — и, приблизив к двоюродному брату лицо, проговорил: — Никакого яда или битого стекла. Обойдемся без садистских штучек. Такого конца я и злейшему врагу не пожелаю. Уберем пса достойно.
— Том, очнись. — Голд сделал попытку рассмеяться.
— Возьми мой «ремингтон» и уложи эту скотину с горки. А хочешь, подойди ближе и выстрели из двенадцатикалиберного ружья или из пистолета. Ты раньше стрелял из пистолета?
— Нет.
— Тогда поставь точку и забудь.
— Пойми, я не смогу этого сделать.
— Нет, сможешь.
— Они догадаются, что это моих рук дело. Всю неделю я их доставал с этой чертовой собакой. Как ты думаешь, к кому первому придут, когда эту тварь найдут с продырявленной башкой?
Рурке присвистнул.
— Твоя правда, — согласился он. — Ладно, пусть тебе нельзя, но мне-то, черт возьми, можно.
— Нет. Оставь эту затею, Том.
— Вы с Мэри выберетесь куда-нибудь на вечерок. Лучше всего в небольшой ресторанчик вроде «У Николь» или «У Полы» — надо, чтобы вас запомнили. Когда вернетесь домой, дело будет сделано, а у тебя — отличное алиби.
Голд допил свое пиво.
— За нас эту работу никто не сделает, Брайен. Надо самим постараться.
— Ну я — еще куда ни шло. Куда ни шло. Но ты-то здесь при чем? Нет, это нехорошо.
— А что, если этот пес и дальше будет рвать детей? Это хорошо?
Голд молчал, и Рурке потрепал его по колену.
— Ты правда укусил эту тварь за ухо?
— А что мне оставалось?
— И откусил?
— Нет.
— Но кровь показалась? Почувствовал ее вкус?
— Да, что-то такое во рту ощутил.
— Тебе это доставило удовольствие, верно? Не виляй, Брайен, скажи откровенно. Доставило?
— Ну, некоторое удовлетворение, не скрою, испытал, — признался Голд.
— Ты жаждешь справедливости, — подытожил Рурке. — Я это понимаю. И ценю. Дело, конечно, твое. Но мое предложение остается в силе.
Голд понимал, что про нацистов с собаками Рурке брякнул без задней мысли: он всегда их поминал, когда хотел кому-нибудь досадить. И все же слова родственника не шли у него из головы. Перед глазами вставала картина, и раньше тревожившая его воображение: свора обезумевших от злобы собак гонит колонну евреев по железнодорожной платформе.
