Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя
«Добрая, и взгляд у нее материнский, голос бархатный, и прервать трудно, льется, как родник, так и пил бы, пил…»
Для Сережи всегда казалось, раньше, конечно, что секретарь горкома и вообще всякий ответственный человек, наделенный властью, — строгий, недоступный… он не разговаривает, а выслушивает, не советуется, а только указывает.
Садыю он полюбил с первой встречи. Она для него была особенным человеком, особым секретарем.
— Скажи, — как-то он спросил Славика, — а мать твоя когда-нибудь плакала?
И когда услышал утвердительный ответ, даже растерялся: плачет?
Нет, Славкина мать человечная женщина, о ней писал Лиле в письмах, и та однажды приревновала: «Если у тебя новое увлечение… то я ставлю вопрос о наших взаимоотношениях…» Такое с мужчиной никогда не случается, а с женщиной всегда: женщина недоверчива и ревнива. Об этом Сережа слышал не раз, и от них же самих.
И теперь, перед своим приездом, Лилька прислала странное письмо: «Я думаю, что ты не будешь откладывать в долгий ящик женитьбу (хоть сегодня!)… Ведь знаешь, чтобы нам быть вместе, надо пройти немало препятствий (!), которые могут занять долгое время… Мы должны быть вместе, ты с образованием, работать умеешь, да и я не без рук…»
Как будто это и не Лилька писала. И выкрутилась же, приехала и выкрутилась.
— Не сердись, Сережа, просто так, делать нечего, я и марала, ради шутки.
Недаром ее в детстве звали Коза.
Но один инженер из их группы как-то сказал и другое: «Если девушка тебя любит, но тянет время, то обрати внимание на другой «предмет» — и у нее не хватит сил больше держаться. Даже стальные крепости в таких случаях сдаются; так уж — где хитра, а где и дура».
Вот, пойми характер женский.
А Лиля так и думала, что Садыя — девушка, до тех пор пока он не разъяснил, что дружит с ее сыном.
…Город давно остался позади. По бокам мерцали огоньки вышек, Сережа старался угадать огонек Андрея Петрова.
64
Телефон разбудил Марата. Но сон так владел им, что казалось, звонили в дверь. Приподнял голову. Из кухни донесся бой часов: полчетвертого. Прислушался. Встал и, шлепая босыми ногами, подошел, снял трубку.
— Мама, мама..
Садыя приподняла голову:
— Положи трубку и ложись. Я сейчас.
В одной ночной рубашке Садыя подошла к телефону:
— Ну?.. Да… машину.
— Мама, ты куда?
— Спи, сынок.
Садыя поспешно одевалась. И когда захлопнулась дверь за ней, Марат перескочил па постель к Славику. Тело брата было горячее, и он, прижавшись и обняв его, трепетно и душевно шептал:
— Славик…
— Ну что, что ты?
— Там что-то случилось… маме, может быть, опасно, а мы лежим здесь.
— Лежи и молчи, я спать хочу.
— Но там ведь тревога.
Славик и сам беспокоился, но не хотел показать этого:
— Так просто.
— Нет, не просто. Ты слышишь, гудки?
Ребята вскочили, носами прижались к стеклу.
— Я сейчас оденусь.
— Нет, не оденешься. И не пойдешь. Мать запретила.
Тетя Даша, загородив дверь, стояла, широкая и сильная, грудь ее чуть-чуть вздрагивала.
А гудок мягкой, тонкой струйкой пробивался в окно. Неслись по городу машины, зажигался в окнах свет, недоуменно вскакивали люди.
Ворота нефтеперегонного завода настежь. Машина Садыи ворвалась со строгим сигналом. Люди расступились, пропуская:
— Сама Бадыгова приехала.
И это быстро разнеслось по заводскому двору:
— Секретарь приехала.
Даже во дворе рабочие толком не знали, что случилось. Одни говорили, что пятый цех взлетел на воздух; другие — пожар в первом и пятом, мол, ничего не видно, все в клубах дыма; третьи — еще что-нибудь; но в общем все знали: большая опасность… и редкая, чуткая и гибкая цепочка из рабочих и милиции огородила эту опасность от всех лишних, ненужных.
— Наверно, вредительство.
— Какое вредительство, небось оплошность.
Опасность была предотвращена. Снято оцепление, и люди постепенно начали расходиться. И только группа инженеров еще находилась в цехе.
— Сечение проводов не соответствовало нагрузке, включили в соседнем цехе дополнительные агрегаты на испытание — провода загорелись.
Начальник пожарной команды на прощание шутил;
— Ну и тетя вахтер! Набрала номер и молчит. Ей дежурный — алло, алло… А она свое: Матрена я…
Приехала домой Садыя перед рассветом. Ребята, одетые и бледные, сидели за столом в строгом молчании.
— Я так переволновался, мам…
— Марат, а еще герой… Марш все спать! Никаких разговоров, спать!
Ребята молча и неохотно подчинились приказанию. Садыя разделась и только сейчас поняла, как напряжены все нервы. Сон был глубоким, но коротким.
Раннее утро; тетя Даша ходила на цыпочках.
Но Садыя уже встала.
— Не беспокойся, я сама… — И ласково обняла тетю Дашу. — Как я рада, что ты всегда с нами. Я так спокойна за ребят.
Ребята спали непробудным сном. Садыя прошла и, постояв над Маратом, поправила одеяло, подняла свисавшую с дивана руку.
65
Лето Марат отдыхал в Набережных Челнах, у родственников. Приехал загоревший под камским солнцем, округлившийся и повзрослевший. В первый же день по приезде пошел искать Борьку. За лето истосковались, накопили кучу ребячьих новостей и радостей.
— Я тебе должен одну штуку показать, — сказал Борька и потащил приятеля за собой. Дорогой ребята случайно увидели Аболонского и Ксеню. Спрятались, чтобы не повстречаться; выглядывали зверьками. У Марата сильно билось сердце. Ему так и хотелось крикнуть: «Ксеня, тетя Ксеня, почему ты нас забыла?» Но с тех пор как Ксеня перестала к ним ходить, он понял, что она чем-то плохая и чем-то принесла горе его матери, — и он стал ее чуждаться. Марат с интересом вслушивался. Обрывки разговора и упоминания о матери насторожили его. Горячечно возбужденная Ксеня и холодный, равнодушный Аболонский были в ссоре.
— Бадыгова, если ей не подрежут крылья, живьем съест все живое. Неужели ты не видишь наступательные позиции совнархоза?
— Я никуда не поеду… — горячо отрезала Ксеня.
— Ты должна понять… — В лице Аболонского брезгливая холодность. — Не только ради геологии, но нашего общего. Брось старое. Ты должна быть со мной. Навсегда и всюду. Не везде и не всюду такая никчемность, как здесь. Старые друзья меня не подведут и не забудут. Старые друзья лучше новых.
Ксеня вдруг всхлипнула и остановилась:
— Прощайте, Аболонский…
— У меня есть имя…
Но Ксеня уже зашагала назад. Аболонский постоял с минуту, недоуменно пожал плечами и злобно сверкнул глазами:
— Стерва…
Затем перекинул из одной руки в другую чемоданчик, плюнул и, ссутулившись, медленно поднял руку, останавливая попутную машину. Залез в кабину к шоферу и с нескрываемой злобой захлопнул дверцу.
Борька, кривляясь и смеясь, поднял руку, подражая Аболонскому.
— Наступательные позиции совнархоза… А что это такое?
— Не знаю, — ответил Марат, — они что-то говорили о моей матери. Я давно знал, что Ксеня плохая, плохая женщина. Она хотела отнять у матери моего отца.
Мысль об отце пришла Марату неожиданно, и он удивился, с какой ясностью увидел то, чему раньше не придавал никакого значения.
— Он в своем желтом плаще, — вдруг сказал Борька про Аболонского, — похож на тарантула.
— Я не пойду с тобой, Борька.
Марат следил за Ксеней до самого дома; то, что он услышал от Аболонского, потрясло детскую душу.
Дома Марат прилег на диван. Тетя Даша решила — намаялся парнишка, и занялась своими кухонными делами. Но Марат не встал пить чай, и тетя Даша забеспокоилась:
— Уж не заболел ли? — Потрогала голову! как раскаленная сковородка. — Слава, дай-ка градусник!
Поставила градусник, пошла на кухню, принесла смоченную в холодной воде тряпку — ее первое всегдашнее средство.
— Маратик, касатик, что с тобой?
— Мне холодно.
Тетя Даша взяла градусник: мать моя, тридцать девять.
— Славка, немедля звони матери.
Садыи в горкоме не оказалось. Уехала на нефтеперегонный завод. Славка побежал в аптеку. А тетя Даша сновала от Марата на кухню, из кухни к Марату, причитая:
— Да за что такое наказание, и за какой такой грех… да и плохого мы никому не делали, окромя хорошего.
66
Садыя вышла из машины и сказала шоферу;
— Ну, поезжай. Тебе же надо в больницу за женой, поезжай. А я пройдусь.
Гора. Вниз змейками вьются дорожки. Вверх щетинится дубовая гряда. Великаны — металлические фермы электролинии — ползут через дубняк, гору и поле. Садыя смотрит на город. Еще недавно она видела пустые коробки строящихся зданий. А однажды с самолета город ей показался площадкой, на которую навалили много строительного мусора.
