Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
Утром мы еще в расположении противника. Чтобы дать один большой бой в тылу врага, сколько надо положить трудов, всяких ухищрений: залететь, уцелеть, собраться, приготовиться к бою. Сколько надо терпения, храбрости, человеческих жизней! А называется все это так коротко — воздушный десант. Коротко, легко — воздушный.
Сзади на нас наплывает гул танков. Но вот и впереди, где наши, тоже раздается гул. Он хорошо знаком нам, он подобен гулу горного обвала: это музыка наших гвардейских минометов — «катюш». Они бьют уже с этого берега. Снаряды с огнистыми хвостами звездным дождем пролетают над нашими головами. Они вонзаются в поле, по которому идут танки противника, и поле вздымается темно-багровым облаком. Оттуда плывет на нас едкая, вонючая гарь. Это все, что осталось от одушевленной и неодушевленной немецкой силы, которую накрыли «катюши».
Впереди мы опять слышим родные голоса. Они быстро приближаются. Вот такой знакомый, дорогой клич:
— Малыши, за мной!
Сорокин ведет в атаку остатки нашего батальона. Рядом с ними идут новые солдаты, одетые по всей форме. Это тоже свои, родные люди, вчера перешагнувшие через Днепр.
Первой же атакой наши отбивают у немцев ту полосу земли, на которой лежим мы с дедом. Мы опять среди своих. Нам рассказывают: Днепр форсирован, переправилась уже целая наша дивизия, она хорошо воспользовалась тем моментом, когда десантники и партизаны сковали на этом участке силы немцев. Штаб фронта объявил десантникам благодарность, отличившихся приказал представить к награде.
Кто-то уже поставил зеленую защитную палатку с красным крестом, скорей всего наши, что перешли недавно Днепр. Она большая, новая, у нас в бригаде не было таких, и обслуживают ее новые, незнакомые медсанбатчики.
Палатка широко окружена ранеными. В отдельном месте, но поблизости лежат убитые. Мы с дедом Арсеном оставляем там Федьку и переходим к раненым, поискать своих товарищей. Здесь можно ходить не укрываясь, не склоняясь. После долгой десантской жизни и радостно и странно, что не надо остерегаться. Бой идет далеко, уже невидим, а только слышим вроде однообразно гудящей огромной мельницы, перемалывающей зараз целые районы. От большого села Свидовок, где около тысячи дворов, и окружающих деревень остались только пожарища.
Идем, внимательно вглядываясь в каждое лицо. Десант так обработал всех нас, что поглядись в зеркало — и сам себя испугаешься. Край здесь черноземный, и мы все черны, и на нас все черно, будто нами, как помелом, подметали в печках, чистили печные трубы.
Раненые все в одном месте, вперемежку, и лежачие, и сидячие, и ходячие. Жалоб, криков не слышно.
Наши золотые девушки Настёнка, Танюшка, Валя Бурцева опять превратились в медсестер и оказывают первую помощь. Возвышаясь над всеми, стоит Антон Крошка и глаголет что-то. Валя Бурцева перевязывает ему левую руку.
— Живы, целы? — спрашивает он нас. Теперь «жив, цел?» заменяет все и всяческие приветствия, а «до свиданья и прощай!» заменились «скорей поправляйся!».
— А как же ты — прошел огонь, воду, медные трубы, медвежьи зубы и вдруг сплоховал? — говорю я Антону с шутливо-дружеским укором. — Это не похоже на тебя.
— Да вот укусила сука война. И в самый локоть, в самый сгибчик. Теперь списывай руку.
— Неужто отрежут? — И наш бригадный дед Арсен начинает выливать сочувствие: — Ай-ай! Вот оно как бывает. Ну, ты того… рука не голова. А мог запросто потерять голову: она же у тебя целиком торчит выше всех.
— Погоди айкать! — останавливает деда Антон. — Резать не обязательно, я попрошусь к такому доктору, который не любит резать. Вот стрелять водноручку как буду?
— И не надо. Теперь мы без тебя довоюем, — храбрится дед. — А ты поезжай в свою тайгу!
— И в тайге нельзя без ружья.
— Научишься, приспособишься стрелять и воднорук, — утешает Антона дед. — Ты мужик ловкий, изворотливый.
Да постараюсь извернуться. Мне без тайги и без ружья не жить. Одно умею — таежничать. А ее, войну-змею, надо убить. Надо так сделать, чтобы никому никогда больше неповадно было соваться в чужую землю, в чужой дом. — Антон повернулся ко мне: — Слушай, парень: уцелеешь в этой мясорубке — учись прикончить войну навсегда! Жалко, упустил я время учиться. Был бы теперь инженером.
— Еще успеешь. В вузы принимают до тридцати пяти лет, — сказала Валя Бурцева. — А тебе сколько?
— Двадцать восемь.
— Можешь два вуза окончить.
— Не только годы помеха. Женат я, пара детей, к тому же недоучка, и что знал, все перезабыл. Такому садиться за парту один смех. — Антон безнадежно махнул здоровой рукой. — И говорить не стоит.
А Валя сказала:
— Напрасно унываешь. Таких — женатых, детных, недоученных — после войны много сядет за парту.
— Все может быть, — согласился Антон.
И совсем тихо лежит переводчица Полина. Ее ранило осколками в ноги. Что нарушено, пока не известно, но ранена тяжело. И ни стона, ни жалобы. Терпеливая, стойкая, храбрая женщина; одинаково с солдатами рыла окопы, землянки, делала все переходы с полной десантской выкладкой, воевала рядовым солдатом, ходила в атаки в одной боевой цепи с мужем. Если уж вместе, то всегда, везде вместе. Бывают, есть удивительно преданные женщины!
Полина спрашивает о Сорокине:
— Жив-цел?
— Все в порядке.
— Не говорите ему про меня. Пусть узнает потом, когда вернется из боя.
Приходят машины и увозят раненых на тот, на спокойный берег Днепра. Мы с дедом желаем им скорой и полной поправы, они нам — победного окончания войны. Танюшка перевязала мою рану. Мы решили, что она не опасна, я могу остаться в бригаде и покажусь докторам, когда осядем на отдых.
Мы, десантники, сделали свое — помогли основным войскам нашей армии форсировать Днепр. Нас срочно выводят из боя кормить и отдыхать. Пушки, танки, самолеты, «катюши» развели такой дым и подняли такую пыль, что солнце весь день глядело тусклым, нелучистым кружком, тоже будто запыленное и задымленное. Мы зарывали в братскую могилу наших убитых. Зарывали недожитую жизнь, убитую юность, неузнанную любовь, оборванные мечты. Ах, сколько всего зарывают, когда покойнику двадцать лет!
Зарыли Федьку. Было бы легче, если бы зарыли и меня рядом с ним!
Выглянул пунцово-красный козырек закатного солнца и тотчас скрылся, будто солнце не захотело видеть нашу работу, отвернулось от нас. Похоронили и пошли нестройно, враздробь. Теперь от нас не требовали ни воинственного вида, ни затянутых ремней, не считали, сколько оторвано пуговиц.
Я вышел из сумбурного людского потока, оглядел Землю. Мне захотелось крикнуть: Земля, Земля! Ты, Земля, моя, наша первая, наша главная защитница и благодетельница. Ты кормила нас разными плодами и кореньями, ты поила из своих ключей и луж, ты укрывала в лесах, травах, оврагах, в ночной темноте. Ты, Земля, всегда была с нами, ты — наше первое прибежище, наша заступа, наша солдатская мать.
Будь благословенна, Земля, спасшая нас в своих добрых старческих морщинах! Будьте благословенны, люди доброго сердца и героического мужества!
Я прилег грудью на Землю, раскинул руки, чтобы обнять побольше, пошире, всю, и поцеловал ее.
Постскриптум
Нас, остатки нашей бригады, вернули на учебную воздушно-десантную базу, где мы проходили подготовку. Мои друзья — Арсен Коваленков, Степанида Михайловна, Настёнка, Митька, Валя Бурцева — остались в родных местах. Антона Крошку забрали в санитарный поезд и увезли куда-то. Алена Березка сказала, что будет разыскивать своего Ванюшку и пойдет с Красной Армией в наступление хоть до Берлина, хоть на край света. Моя Танюшка приехала с бригадой, она теперь медицинская сестра в госпитале.
По приезде на базу начался повальный врачебный осмотр. Среди нас многие больны расстройством нервов, желудка, есть раненые и скрывшие свое ранение. Когда я попал в госпиталь, в руки ученых докторов, а не доморощенных, как Федора Васильевна и Степанида Михайловна, моя рана оказалась очень серьезной. Ее выскребали, прижигали, резали, зашивали. В результате ранения, лечения и контузии в бою за Свидовок я оглох на одно ухо и стал немножко кривошеим. Врачи сулят мне демобилизацию по чистой. Я не знаю, радоваться или огорчаться. Не лучше ли быть убитым, чем жить уродом? Танюшка всеми силами приучает меня радоваться:
— Да ты не так уж крив и не так глух. А главное — жив, жив, — и целует тайком от посторонних.
Мы окончательно договорились, что поженимся, как только выпишусь из госпиталя, поженимся, даже если мне и не дадут чистую. Настоящая любовь не боится никаких трудностей, перебарывает любые препятствия. У нас есть пример — Сорокины. Полина лежит в том же госпитале, что и я. Все время, свободное от службы, Сорокин проводит около нее. Вместе воевали, вместе переживали все невзгоды десанта и выздоравливают тоже вместе. Полине сулят полную поправку.
