Геннадий Семенихин - Летчики
Осипов с шумом передвинул на письменном столе тяжелое пресс-папье, точно оно ему мешало.
— Снять легче всего, — произнес он сурово, — когда у начальника есть власть. Но только снимать надо людей бездарных, никудышных. Вы, Шиханский, все же не такой. У вас хорошее честное прошлое, боевые ордена. И во имя этого хорошего прошлого вам предоставляется последняя возможность исправить положение. Конечно, уволить вас в запас было бы легче всего. Но я вас знаю и другим. Хорошим офицером. Поэтому подчеркиваю: возможность, которую вам предоставляю, — последняя. Не исправитесь, пеняйте на себя.
Полковник Шиханский медленно поднял голову. Он вдруг вспомнил, как в суровом сорок первом году провожал его Осипов в тот опасный полет на бомбежку фашистской танковой колонны. Осипов стоял тогда на бетонной дорожке аэродрома в выгоревшей от солнца гимнастерке, сдвинув на лоб синюю пилотку. Он приветливо махал рукой и чуть ли не с болью в голосе говорил:
— Только вы возвращайтесь, хлопцы! Все до одного возвращайтесь.
И у него, у тридцатидвухлетнего капитана Шиханского, защемило тогда сердце от отеческой теплоты, с которой эти слова были сказаны.
— Вернемся, товарищ полковник! — ответил он твердо.
Вот и теперь в самых строгих, безжалостных словах генерала полковник уловил теплоту. И его пересохшие губы вздрогнули от волнения.
— Товарищ генерал… Иван Ефимович. Спасибо вам большое, за человечность, за доверие. Оправдаю!
Осипов сдерживающе поднял руку.
— Поедете на старое место, на прежнюю должность начальника штаба. Где наделали ошибок, там и будете исправляться. Ясно? Постарайтесь получше наладить деловые взаимоотношения с новым командиром соединения.
— Товарищ генерал, — горячо заговорил Шиханский, — благодарю вас. Я все сделаю, чтобы опять стать прежним Шиханским.
Генерал пытливо взглянул в осунувшееся лицо Шиханского и первый раз за весь этот долгий разговор улыбнулся широкой ободряющей улыбкой.
В дни подготовки к параду подполковник Мочалов запретил летному составу отпуска за пределы гарнизона. Москва была рядом, манила своим шумом, театрами и блеском огней. У многих были там родственники и почти у каждого близкие знакомые.
Борис Спицын, несмотря на запрещение, рискнул попроситься у командира на вечер в Москву.
— Это не отразится на моей летной подготовке, честное слово, не отразится, а потом, вы знаете, что меня туда тянет, — почти умолял он.
Ефимков поддержал старшего лейтенанта.
— Отпустите, командир. Пора устраивать парню семейную жизнь. Сколько же еще он должен ходить вокруг своей Наташи!
И Спицын поехал. Возвратился в гостиницу он после полуночи и, стараясь никого не будить, стал раздеваться. Окна небольшой комнаты, где жил он вместе с Карповым и Пальчиковым, были раскрыты настежь. Где-то далеко играла гармонь и молодой голос напевал грустную песню о рябине. Спицын раздевался, не зажигая света. А без шума все-таки не обошлось: скрипнул стул, когда Борис бросил на него тужурку. И скрипа этого оказалось достаточно, чтобы Пальчиков привстал с постели. Спицыну показалось, что даже и в темноте он видит его насмешливые глаза.
— Что, повидал?
— Повидал, — помолчав, ответил Борис.
— И как?
Спицын вдруг рассмеялся.
— Ты, Николай, словно шаман, — заговорил он глухим шепотом, — все наперед видишь. Не соврали твои карты. Пришел к ней в восемь вечера и застал у нее в комнате… думаешь, кого? Бубнового короля!
— Степкина? — радостно воскликнул Пальчиков. — Я же говорил. А как Наташка реагировала?
— Бросилась на шею, целовать стала, — счастливо засмеялся Спицын, — и на ухо успела шепнуть: «Не обращай внимания на гостя, это такой скучный субъект». Ее ведь не поймешь, хохотушку, когда — смеется, когда — говорит правду. Она с ним на «вы».
— Тогда у тебя все в порядке, — знающим тоном произнес Пальчиков и сел в постели, свесив на пол ноги. — А что потом?
— Битый час сидел этот баритон и через каждые две минуты поправлял поэтическую прическу. А потом все-таки понял, что он третий лишний.
— Идол он! — закричал Пальчиков. — Да я бы за такую невоспитанность шасси ему перебил, на которых он по божьему свету ходит.
— Зачем, Николай? Он и так добровольно сдал бубновые позиции. Наташа потом смеялась от души. Мы с ней обо всем договорились. В сентябре свадьба, дружище, — понизив голос, закончил Спицын.
Пальчиков весело стал его тормошить.
— Бориска, бери меня на свадьбу шафером… или как там на свадьбе эта должность при капитализме именовалась…
— Возьму, Николай, обязательно, — смеясь, заверил Борис.
И они хлопнули друг друга по рукам.
Плыла темная ночь над маленьким подмосковным городком, горели красные ориентиры на аэродроме, где-то сонно прогудела последняя электричка.
На другой день полк Мочалова должен был принимать участие в воздушном параде, и многие удивились тому, что старший лейтенант Спицын явился на аэродром с букетом нарциссов. О том, откуда взялся этот букет, знали только его владелец да Пальчиков, посвященный в тайну товарища, да, пожалуй, дежурная гарнизонной гостиницы, отпиравшая им дверь во втором часу ночи и подозрительно покосившаяся на спрятанную за спиной Пальчикова охапку цветов, еще мокрых от ночной росы.
— Он по консерватории решил этим букетом отбомбиться, дабы устранить соперника, — пояснил любопытным Пальчиков.
— А может, от Наташи получил? — предположил Арамашвили и погрозил пальцем: — Эй, старший лейтенант, не вздумайте от радости кабину цветами украшать. Реактивный истребитель не оранжерея.
Даже командиру части подполковнику Мочалову, очень занятому в этот день подготовкой к ответственному полету, успели шепнуть о таинственном букете, но он лишь развел руками.
— Оставьте, товарищи. Опять какой-нибудь лирический порыв.
Что касается виновника всех этих пересудов, самого Бориса Спицына, то в эту минуту он сидел на квадратной скамейке, сооруженной около одной из технических каптерок, и беседовал с Железкиным, держа в руках букет. Железкин накануне повредил себе руку и не мог участвовать в подготовке самолета к параду.
— Беда, товарищ командир, — говорил он, сокрушенно качая головой, — две недели старался, а тут из-за какого-то пореза не могу снарядить машину.
— Ничего, Железкин, — утешал Спицын, — на трудовых руках болячки заживают быстро. Я уверен, что и сегодня мой самолет под вашим руководством готовили.
— Это точно. В каждую щелочку заглянул, — согласился Железкин и вопросительно скосил глаза на нарциссы.
Борис достал из кармана пачку папирос. Сам он не курил, но по торжественным дням покупал папиросы, и не какие-нибудь, а «Казбек» или «Наша марка», и щедро угощал ими механиков и техников. Железкин взял папиросу, размял ее, большими заскорузлыми пальцами сунул в рот и опять посмотрел на цветы.
— А теперь два слова про букет. Когда мы прилетим с парада, я вряд ли сумею вырваться в Москву. Вы такую возможность имеете, тем более, что на руках у вас освобождение от врача. Так вот, Железкин, буду очень рад, если этот букет и записку вы занесете на квартиру…
— Наталье Семеновне, нашей бывшей библиотекарше, — невозмутимо закончил техник.
— К ней, к Наташе, — подтвердил Спицын, — я надеюсь, вы найдете дорогу.
— Как можно, товарищ командир. По любому маршруту готов Москву исходить… Будьте уверены.
— Вот и спасибо.
На часах было без двадцати пяти двенадцать, когда со стартового командного пункта в небо взвилась зеленая сигнальная ракета и, разделившись в выси надвое, упала вниз. Повсюду разнеслось:
— По са-а-моле-там!
Спицын, торопливо пристегивая парашютные лямки, уселся в тесную кабину истребителя. Взлетела вторая сигнальная ракета, и заревели могучие двигатели. А потом маленькие тупоносые самолеты с отведенными назад крыльями, подпрыгивая, подрулили к широкой бетонированной полосе.
В паре со Спицыным летел новый ведомый лейтенант Блинов. Звено Бориса быстро заняло свое место в кильватере общей колонны. И вот уже остался далеко позади маленький подмосковный городок, приветливо зеленеющее поле аэродрома, разрезанное серыми бетонками, техник Железкин, одиноко маячащий на опустевшей стоянке с букетом нарциссов в руках.
Ведомые плотнее придвинулись к машине командира. Между крыльями теперь оставался совсем небольшой зазор воздушного пространства. Трудно идти плотным строем на такой бешеной скорости. Борис бросал напряженные взгляды то на ведомых, то на впереди летящую четверку. Если бы кто увидел сейчас лицо Спицына, оно бы показалось некрасивым. Над редкими нахмуренными бровями проступили капельки пота, около рта пролегли глубокие складки. Только глаза, карие, сузившиеся, жили самостоятельной жизнью. Цепко схватывали они в одно и то же мгновение и приборную доску, и положение, занятое в воздухе летящими справа самолетами, и расстояние до идущей впереди четверки. Лишь один раз, когда звенья делали разворот, успел Спицын мельком посмотреть на празднично оживленную столицу с Кремлевскими башнями, с рекой, закованной в гранитные берега, с людными площадями и улицами, с зеленью парков и уходящими ввысь шпилями высотных зданий.
