Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Он кивнул головой и, как видно, оторвался от своих мыслей о матери. А оторвавшись, дополнил свой кивок словами:
— Да, славный был парень.
Я спросил:
— Почему «был»? А где же он сейчас?
— Погиб на войне.
Вот здесь что-то нехорошее закопошилось у меня внутри. Похоже было, будто я обрадовался этим словам. А нехорошо было радоваться чужому горю. Может быть, сам же я был причиной этого горя. Может быть, сам же я убил его, когда выпускал пули из автомата на южном склоне горы Питкяселькя, пытаясь остановить их наступление. Чтобы проверить это, я спросил:
— А на каком фронте он погиб?
— Под Берлином. Первый Белорусский фронт.
Ну, это уже снимало тяжесть с моей совести, и я спросил:
— И с тех пор она замуж не выходила?
— Нет.
— А почему?
— Ну… уважая, вероятно, намять мужа. А впрочем, это ее личное дело.
— А из детей у нее только дочка, насколько я там понял?
— Да. В шестом классе учится.
Это было все, что я хотел знать. Больше мне пока ничего не было нужно. Шахматную партию я, конечно, проиграл в тот вечер. Но это меня не огорчило. Другую партию, более важную, надеялся я зато выиграть в скором времени.
И мыслями о ней были теперь заняты все мои дни за верстаком и на улице. Обтесывая днем плашку для косяка или обстругивая детали для оконных рам, я видел перед собой в грудах стружек лицо русской женщины из далекой деревни, ее тяжелое, сильное тело, обтянутое тонкой тканью, и обнаженные полные руки, поднятые к затылку, где были собраны в крупный узел ее густые черные волосы.
Жила эта женщина неплохо. И временами меня начинало брать сомнение: согласится ли она отказаться от такой жизни и пойти за своим новым супругом в другую страну, где еще неизвестно как сложатся на первых порах ее дела? Но в то же время я помнил, что вдова есть вдова, и привередничать ей особенно не приходится, когда дело касается редкого случая повторно выйти замуж. А ее собственное крохотное хозяйство, прилегавшее к дому, вряд ли заслуживало того, чтобы о нем пожалеть при расставании.
Дом, конечно, принадлежал ей, а не той старой женщине. Та женщина не была ее матерью. Если бы она была ее матерью, то она приходилась бы также матерью Ивану Петровичу. Но он уже сказал мне вполне определенно о смерти своей матери и даже погрустил при этом немного. Значит, и для его сестры та старая женщина не была матерью. А если она и называла ее мамой, то это означало, что та была матерью ее покойного мужа. Но мать покойного мужа — это уже не своя мать, и ее вовсе не обязательно приглашать с собой к новому мужу. Другое дело — девочка. Против нее я ничего не имел. Пусть я не знал еще, какая она характером и видом, но у такой женщины девочка не могла быть плохой.
И я все думал и думал об этом изо дня в день, стругая, пиля и взмахивая топором. Почему такая красивая женщина осталась в одиночестве? Неужели больше ни один мужчина ее не заметил? Правда, могло случиться так, что в ее деревне после войны не оказалось ни одного свободного мужчины. Вернулись только женатые, а холостые не вернулись. А для тех, что подросли заново, она оказалась не такой уж молодой. И к тому же у нее была дочь. Кому из молодых нужна она с дочерью? Вот в чем, наверно, была причина ее одиночества. Но ничего. Каждая женщина рано или поздно находит в жизни свою пару, и для нее тоже близился такой час, хотя она еще не подозревала этого.
Да, я знал, что мое дело верное. Женщина есть женщина, и если кровь у нее еще не перебродила, то мысль о мужчине не выходит у нее из головы, как бы она это ни скрывала. И, конечно, она будет рада первому же предложению, хотя бы потому, что хочет же она дать своей девочке отца. Но и мне она тоже успеет еще родить и дочь и сына, таких же черноглазых и красивых, как сама. Это будет ее платой мне за то счастье, которое я внесу в ее жизнь. О, ей повезло, этой русской вдове. Судьба посылала ей очень работящего и смирного мужа, о чем ей предстояло в самом скором времени узнать.
Но я не собирался хвалиться перед ней своими достоинствами. Она сама должна была их заметить и оценить. Зачем превозносить себя перед своей женщиной? Это может обидеть ее. А такая женщина не заслуживала обиды. И если как следует вдуматься, то женщина — это главное, что украшает жизнь человека. Как песня бедна без женского голоса, так жизнь бедна без самой женщины. Вот какое важное открытие сделал я своей умной головой.
И я все думал и думал о ней, о своей будущей женщине, и мои руки все крепче сжимали топор, обтесывая сосновые плахи для дверных косяков и притолок. Она так и стояла перед моими глазами все время, статная и крупная, с красивым, не очень круглым лицом, подняв к затылку полную, сильную руку. И мне становилось трудно дышать, когда я видел перед глазами эту теплую женскую руку, обнаженную до самой подмышки, где курчавились темные завитки волос. А топор в моих руках все убыстрял и усиливал свои удары, как будто готовый разнести вдребезги все препятствия на моем пути к ней, к этой удивительной женщине, которую так неожиданно послала мне наконец судьба.
Что касается моей собственной наружности, то здесь я заминки не предвидел. Не так уж я плохо выглядел. Волосы, правда, были слишком белесые и не особенно густые, но зато все они держались корнями за свои места, не показывая даже признака лысины. А лицо было как лицо, длинноватое, правда, если измерять его сверху вниз, особенно от ноздрей до конца подбородка, но все здесь было на месте: и глаза, и нос, и губы. Конечно, если начать придираться, то и глаза можно было назвать не в меру прозрачными, пожелав их бледно-голубому цвету больше густоты, и губы можно было счесть немного тонковатыми. Но зато нос нельзя было назвать ни крупным, ни мелким, ни горбатым, ни курносым. Он был средних размеров и смотрел прямо вперед.
Кому-нибудь мог еще не понравиться мой подбородок. Он действительно был широкий и плоский, похожий на лопату, направленную острием вниз. Но сам я не считал его портящим красоту моего лица. Зато морщины на моем лице не успели еще найти себе постоянных мест. Помогли этому, может быть, скулы, на которых кожа натягивалась в трудные для меня дни, вместо того чтобы опадать и стягиваться в складки. Из этого, конечно, не следовало, что скулы у меня выпирали в обе стороны. Нет, лицо у меня было узкое, как у всякого другого человека, рожденного на севере Европы. Но, выступая вперед по обе стороны от носа, скулы как бы заменяли собой в трудные для меня дни верхнюю часть моих щек, румянясь и краснея от солнца и мороза вместо них. И только теперь, когда щеки опять пришли с ними вровень, они объединились в один общий цвет, еще сохранивший в себе следы летнего загара.
Всю эту неделю я поглядывал на себя по вечерам в зеркало и все больше нравился сам себе. Да, все во мне имелось, пригодное для женщины. Даже рост был не такой уж плохой — сто шестьдесят шесть сантиметров. А хорошие каблуки прибавляли к этому еще два-три сантиметра, что поднимало меня над ее росток по крайней мере на сантиметр. И если бы я встал перед ней в своем новом летнем пальто и в новой шляпе, то вид у меня мог бы получиться достаточно солидный, чтобы заставить ее поверить моим словам, которые я собирался ей сказать. А собирался я сказать ей такие слова, после которых в ее жизни наступала полная перемена. Наступал конец ее вдовьей печали и одиночеству. В жизнь ее пришел защитник и покровитель, которого она так долго ждала.
Я решил ехать к ней в следующую субботу. Кстати, в ту же субботу появился наконец в своей комнате Иван Иванович, который перед этим пропадал где-то две недели. Это позволило мне закончить у него вторую полку и подвесить ее на стену возле стола. Он был, конечно, все такой же задумчивый и опять забыл протянуть мне руку при встрече. Даже на прощанье он забыл это сделать. Заплатив мне условленные заранее полтораста рублей, он отвернулся к своему столу с таким видом, словно рад был наконец со мной развязаться. Я взял в руки ящик с инструментами и подождал немного. Он тоже как будто чего-то ждал, не глядя на меня. Я сказал: «До свиданья», — и направился к двери. Он ответил: «Всего хорошего», — но даже не повернул ко мне головы.
44
Зато другой жилец этой же квартиры никому не забывал протягивать руку. А протягивал он ее доброй половине рабочих нашей бригады и после этого садился посреди двора на доски рисовать кого-нибудь из них в свой альбом.
Рисовал он также Ивана Петровича, для чего приходил к нему на квартиру. Там же он принялся рисовать Петра, растянув это занятие на три вечера. А потом он и ко мне стал присматриваться своими зоркими коричневыми глазами. Петр, заметив это, сказал ему:
— Будьте знакомы: Аксель Турханен из Финляндии. Временный наш гость. Приехал проверить, как мы готовим против них войну.
Тот сказал: «О!» — и его глаза на мясистом, коричневом от загара лице испуганно округлились, блестя белками. Округлился толстогубый рот. А так как у него и нос был круглый, наподобие картофелины, и само лицо круглилось и лоснилось вместе с обритым теменем, то на время он как бы представил нам целый набор округлостей разного калибра. И, обратив эти округлости к Петру, он сказал со страхом в голосе:
