Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Дядя Вася разливал пока еще по небольшим чаркам водку из большущей четверти.
Отец мой, несмотря на жару, оделся в черный суконный костюм — борода его и усы были аккуратно подстрижены. Нравилась мне и мама — какая-то просветленная, в синем сатиновом платье, непривычно праздничная.
Тетя Нюра пела-заливалась:
— Отведайте, мои дорогие гостенечки, чего бог послал!
А бог кое-что послал на стол. Конечно, дымились в тарелках неизменные пельмени. Вкуснейшие, настоящие. Мужчины, выпив за здоровье хозяина, сразу же налегли на них. Но мне пельмени были не в новинку, и я отказался от них. Я не спускал глаз с пирогов. Вернее, с одного пирога. В блюдах лежали пирожки с мясом, с картошкой, с груздями. И еще красовались два больших пирога: один с красной рыбой кетой, а второй… Вот второй-то и заворожил меня. Это был пирог с вишней. Вишня тогда была в наших сибирских краях редкостью. Ее привозили с юга только сушеную. Я, наверное, и ел-то ее, несушеную, всего лишь два-три раза.
Я любил вишневый цвет, любил само слово «вишня». Какое чудное слово — южное, теплое, шелковое!
Брат как-то принес ее мне. Из свернутого воронкой тетрадного листа щетинились зеленые черешки, росшие из ямок на ягодах. Я вытаскивал за эти черешки бархатные, почти черные ягоды, благоговейно вкладывал в рот и радостно-испуганно сосал их.
И вдруг на столе — только руку протянуть! — расстелился никогда не виданный мною вишневый пирог. Его поверхность украшали клетки из веревочек теста.
И перекрещенные полоски теста, и бортики пирога зарумянились, они, конечно, будут похрустывать на зубах. Я видел красную каемку внизу на тесте, видел вишневые пятна на блюде. Пирог был явно теплым. Рот у меня наполнялся слюной, которую я едва успевал проглатывать.
За столом из детей были только я да сынишка тети Нюры Ленька — мой ровесник. Тетя Нюра очень любила нас и поэтому принялась угощать нас прежде взрослых.
Ленька бесцеремонно протянул руку и ткнул пальцем в бок вишневого пирога:
— Этот! Режь мне этот! Скорейча! Да чтобы ягод больше было. Ну же, режь давай!
Когда тетя Нюра клала ему кусок пирога на тарелку, я увидел мокрое, ягодно-красное донышко.
— А тебе? — спросила тетя Нюра. — Тоже ягодный?
Тут-то все и началось.
Как-то мама воспитывала меня: «За столом держи себя скромно, сам ничего не бери, пока не угостят. Не жадничай». Может быть, из-за этого наказа, а может быть, из-за Ленькиного поведения за столом я вдруг ответил:
— Нет, я вот этот возьму, — и взял ближний пирожок.
— Он же с картошкой! — испугалась тетя Нюра. — А этот с вишней!
— Я этот возьму, — упрямо пробормотал я и подумал: «Я не какой-нибудь жадюга Ленька… Вот она второй раз предложит мне пирог с вишней, тогда я и возьму его».
За столом уже вовсю шумели, сняв пиджаки, пили, хрипло хохотали. Ленька, противно чавкая, уплетал свой пирог, пальцы его покраснели от ягодного сока, губы тоже и даже подбородок. Тетя Нюра закрутилась вокруг стола и, должно быть, забыла обо мне. А я уныло жевал отвратительный, как мне тогда казалось, картофельный пирожок. И, жалея, смотрели на меня в окошко подсолнухи улыбчивыми глазами в желтых ресницах.
— А у меня-то пирог лучче, скуснее, — похвастался Ленька, — в вишнях косточек нет — мамка их шпилькой повыки… повуки… повы-ко-вировала. Я их все обсосал так, что на них ни фига не осталось. Тебе там нечего было бы обсасывать. А ты дуррак, что ли? — картофельный взял вместо вишневого!
Я угрюмо молчал, мне так и хотелось садануть его кулаком в бок. Стеснительный я был, самолюбивый и до нелепости неуклюжий и душевно и физически.
И все-таки тетя Нюра вспомнила обо мне. Разнося чай, она поставила передо мной чашку и опять спросила:
— Может, я положу тебе пирожок с вишенками?
И как будто какой-то черт дерганул меня за язык, и я сказал:
— Я вот… этот, — и взял пирожок с груздями. Я их, с груздями, терпеть не мог. Но я все-таки взял, твердо решив: «Вот еще раз как предложит с вишней, так я и соглашусь».
Но третий раз тетя Нюра уже не предложила мне. Она безжалостно распластала волшебный пирог на треугольники и разложила их по тарелочкам перед женщинами. Среди стола осталось неестественно пустое блюдо с кровавой лужицей.
— Ну, сватья, ты и мастерица печь пироги!
— Это же язык можно проглотить!
— Сладко вишенье, да барско кушанье!
Зашумели женщины.
— А ты чего не взял пирожок с вишенками? — спросила меня мама. — Возьми мой, — и она протянула свою тарелочку.
— Больно-то нужно! — сгрубил я. — Вот этот я… с груздями… Этот, — буркнул я угрюмо и почувствовал, что глаза мои наливаются злыми слезами.
И картофельные, и с груздями пирожки я едал и дома, — век бы мне их не видеть. А вот волшебный исчез, и даже блюдо тетя Нюра унесла на кухню, а жадюга Ленька шмыгнул за ней, чтобы, конечно, облизать блюдо…
Подумать только, вот уже пятьдесят пять лет как я помню этот злосчастный пирог!
И вот ведь как дело-то сложилось. Сколько я ни живу на свете, а пирога с вишней так и не отведал еще. Да, пожалуй, и не удастся его отведать. Несколько будильников уже износилось, отстукивая мое время. Как раз на пирог-то может и не остаться его.
МИНИАТЮРЫ
Письмо внуку
Боже мой, какие это были дни и ночи в хижине, среди березовых рощ!
Мальчонка мой! Мой Том Сойер! Ты заполнил наше бродяжье пристанище хохотом и озорством. С тобой и я был молодым.
Да разве можно забыть наши удивительные разговоры обо всем на свете, и чтение вслух, и как мы перед сном обливались водой, и как нам было свежо, и как пахли наши руки малиной и листьями смородины, и какой была вкусной молодая картошка, и как ты слушал, затаив дыхание, мои рассказы о Вии, о черте, на котором летал кузнец Вакула…
Всю прошлую ночь шли дожди, гремели грозы. Хижинка наша из досок да фанеры, поэтому в ней все слышно, как в палатке. Трещал по крышам, по стенам крупный дождь, оглушали грома, в окошко пыхали молнии, густо шумели бушующие березы. При вспышках молний я видел твои расширенные глаза, полные радостного, синего ужаса…
А ясным днем — не забудь, не забудь! — мы собирали малину. Она, как заря, светилась через зелень листвы. Мы забрались в колючие заросли, — не забудь! И все высматривали звонкую птицу малиновку. Мы говорили всем: «Послушайте, если есть малина, должна же быть малиновка!» Но ягоды были, а птицы не было. А мы еще никогда не видели этой птахи с таким вкусным и цветным именем…
Ягоды просвечивали на солнце, и внутри этих чистейших малиновых огоньков темнели стерженьки и малюсенькие косточки…
И вдруг посыпался дождик сквозь солнечный свет. Он сыпался на нас, но мы не уходили. И ты закричал: «Дождик пахнет малиной!»
Так ты создал свою первую в жизни строку…
Жизнь волшебна в своих подробностях. Твои щеки, испачканные ягодой, сверкающий малиновый дождь, затаившиеся от нас маслята в траве, красноголовые дятлы на стволах, горихвостка на хижине, лохматый пес Чапа, березняк, полный сорок, дроздов, поползней, кукушек, и моя любовь к тебе — все это приметы пьянящей жизни…
А сегодня я один. Тебя увезли на далекое Азовское море. Пусто без тебя, омертвела моя хижина без тебя, и сердце мое разрывается от тоски без тебя.
Один я сегодня встречаю свои пятьдесят с лишним лет и говорю за них судьбе: «Спасибо, спасибо!» И за эту нищую хижину спасибо, и за горихвостку на хижине спасибо.
Малыш! Ты вспомни сегодня обо мне и пожелай мне дождика, пахнущего малиной. Я заклинаю тебя: пожелай мне дождика, пахнущего малиной, ибо мне не прожить без него.
Уплывает лодка
Шел я как-то берегом речонки. На берегу увидел деревенского мальчишку в трусиках. От загара он был темный, как негритенок, а волосы на голове — белые.
Мальчонка стоял на коленях и смотрел под мостик без перил. Он так был поглощен чем-то, что не заметил меня. Я тоже заглянул под мостик и увидел лодочку из коры с бумажным парусом. И тут меня поразил голосок мальчишки. Он мечтательно, нежно и грустно пропел, глядя на уплывающую лодочку:
— Во-о-о-н яна-а-а!
И столько в этом возгласе было чувства, что я запомнил его навсегда.
Смотрю теперь в свою далекую даль и тяну-пою:
— Во-о-о-он яна-а-а!
Птичье гнездо
Ученые ошеломили меня, когда сказали, что на земле живет сто миллиардов птиц.
Мы, городские, видим иногда на перелете всегда лишь одну-две стаи. Но вот я представляю всю нашу землю. Я вижу, как заволновались птичьи народы в Индии, в Австралии, в Мексике, в Африке. Я слышу их клики, гогот и кряканье. Я узнаю их язык, я понимаю его, точно они разговаривают по-русски. Наши это птицы, наши! Это они почуяли весну, засобирались на родину, к местам гнездования.
