Арчил Сулакаури - Белый конь
Нас этот вопрос волновал тоже: деньги, вырученные за дом, пропадали. Известие о реформе докатилось до нас поздно, и мы при всем желании потратить деньги не успели. Их, правда, было не так уж и много, но для нас — достаточно. В общем, мы потеряли и дом, и деньги.
Со мной произошло странное: неожиданно для себя я обесцениванию денег обрадовался и в душе даже торжествовал. Торжество это походило на месть за то, что мы продали дом Анано.
Отца мне было искренне жаль: он сначала метался, места себе не находил, а потом впал в глубокое уныние. Ни слова не говорил, стал задумчивым и замкнутым, а потом вдруг объявил мне: мы наш дом должны вернуть. «Но как?» — спросил я. «Поеду работать в деревню, а там…» На исходе зимы он и впрямь уехал. Его назначили директором МТС, и он писал оттуда: «Дел невпроворот, но я доволен, что приехал в деревню».
Через три месяца я узнал, что отец женился на одной из дочек Кариаули.
___________________ Перевод Т. Бек и М. МгалоблишвилиПослесловие: Вслед на неповторимым днем
К романе Нодара Думбадзе «Не бойся, мама!» есть не лишенный загадочности персонаж — седоголовый юноша Арчил, читающий стихи Бориса Пастернака.
Так автор романа воплотил свою симпатию к другу, соратнику по литературе, одному из «шестидесятников» Арчилу Сулакаури.
Юноши минувших лет давно перестали быть таковыми, седоголовость, признак очевидной маститости писателя, который остается для друзей все тем же Арчилом — темпераментным, как и прежде, зло не приемлющим всего цветисто-назойливо «грузинского», как и прежде, глубоко преданным литературе.
Роман «Белый конь» написан совсем недавно. «Чугуретские рассказы» складывались на протяжении двух с лишним десятилетий. «Половодье» датировано 1958 годом.
Что менялось, что осталось неизменным в прозе Арчила Сулакаури?
Он — горожанин, тбилисец. И то, и другое очень важно, если иметь в виду, о чем и как говорит писатель.
Для него город — привычная среда обитания. Нет ни страха, явного или подавленного, перед урбанистическим холодом (примета психологии вчерашних крестьян), ни упоенности чудесами асфальтовой цивилизации (очень часто — примета той же психологии). Даже знаменитые и столь изощренно воспетые балконы, дворы и улочки старого Тбилиси живут в прозе А. Сулакаури, как правило, совершенно обычной жизнью. По улочкам люди ходят, во дворах выясняют отношения… Вспоминаешь, что автор «Чугуретских рассказов» начинал со стихотворчества, вообще профессиональный поэт, и подобная сдержанность в отношении к такому городу со всеми его красотами начинает казаться чуть ли не противоестественной. Или как раз она-то и свидетельствует в пользу авторского взгляда на предмет? Поэтичность нашего мировосприятия не становится больше от словесно-эмоциональных излишеств.
Среда обитания человека — это и быт, и этика, и духовные связи между людьми. То есть все то, что складывается годами, десятилетиями, иногда — веками. Как живет человек и куда устремлены его мысли — вещи куда более важные, нежели резьба на балконе его дома и спетая им песня, сколь бы прекрасна она ни была сама по себе. Потеря гармонии в отношениях с привычной средой воспринимается героями А. Сулакаури предельно чутко, остро и болезненно. Признавая неизбежность — или благотворность — многих жизненных перемен, они заставляют нас задуматься над масштабом и смыслом сопутствующих переменам потерь.
Когда рушится традиционный деревенский уклад, издержки научно-технического прогресса ясны и самоочевидны. На отношении к ним во многом взросло сильное литературное древо, названное «деревенской прозой». Есть у нее свои манифесты, ибо что, как не манифест, «Прощание с Матерой» Валентина Распутина?
Суетный город, так сильно притягивающий и так легко нивелирующий доверчивые и дельные натуры сельских обитателей, оказался в довольно-таки трудном этическом положении. И суета, и нивелирующие тенденции, и отсутствие всеобщей душевности — налицо. Правда, в какую сторону изменился уровень этой душевности с появлением вчерашних цельных натур — вопрос довольно сложный…
Арчил Сулакаури — городской писатель потому, что его интересуют процессы, происходящие в городской жизни, те самые процессы, которые впрямую сказываются на нравственном самочувствии горожанина.
Антитеза «деревня — город», «город — деревня» этого прозаика не интересует. Просто он отыскивает основы, фундамент человеческой жизни, оперируя материалом, хорошо знакомым с детства. И тогда обнаруживаются в городе целые системы отношений между людьми, обнаруживается уклад, который, как и положено созданному не за один день жизненному укладу, сложно взаимодействует со временем, с тем новым, что оно приносит.
Повторим: А. Сулакаури — тбилисец, и он неизбежно воспроизвел не столько даже своеобразие традиционного тбилисского быта (к быту как таковому писатель почти равнодушен), сколько немалое своеобразие самого бытования человека в этом удивительном городе, не потерявшем себя и в жесточайших исторических передрягах, и на перекрестке самых разных культурных и прочих (если говорить о том же быте) влияний, городе, в котором сложились особые людские структуры, замкнутые и открытые в одно и то же время. Тбилисский двор или старый квартал — особый мир, где нет тайн друг от друга, нет и обособленности и человеческое сообщество подчиняется множеству неписаных законов. Из них едва ли не самый главный — взаимопрощение, взаимоуважение, взаимовыручка среди «своих». Такие сообщества патриархальны не в худшем смысле слова; та же милая и добрая патриархальность и делает их уязвимыми перед лицом малосентиментального времени. То, что казалось незыблемым, прочным, чуть ли не вечным, обнаруживает пугающую способность к саморазрушению…
Так в «городской» прозе появляются мотивы, которые принято считать свойственными по преимуществу прозе «деревенской». Тут и впрямь не поймешь, где «корни», а где «крона». Видимо, корень — в способности литературы, не сбиваясь на истерику и назойливое учительство, идти в глубь жизненных процессов, где бы они ни происходили.
«Разве мог я подумать, что когда-нибудь буду рушить дом, в котором прошли мои детские и отроческие годы?» — это первые строки рассказа «Половодье»: герой — в своем Чугурети… И дальше:
«Много времени спустя я снова стоял на нашем балконе и глядел на Куру. Глядел и не узнавал старого друга: стянутая бетонными стенами река смирилась, течение ее стало почти незаметным.
…Дом выглядел жалким — обветшалый, одряхлевший, он чуть склонился вперед, словно предчувствуя грядущую опасность, приготовился бежать, но не смог сдвинуться с места».
Сегодня такой текст вряд ли удивит читателя: несть числа произведениям, авторы которых воспели свою малую родину, единственный и неповторимый для каждого человека уголок земли, так часто не способный противостоять натиску времени. Однако рассказ написан почти три десятилетия назад совсем молодым литератором. «Молодая» проза тех лет отличалась, как правило, куда большей победительностью интонаций, продиктованной бурным и вполне реальным обновлением жизни. Пора широкого утверждения «ностальгической» литературы (с преобладанием в ней деревенского материала) была еще впереди.
Впрочем, стараясь говорить о своем и по-своему, А. Сулакаури оставался представителем того поколения грузинской литературы, которое оформилось в шестидесятые годы и получило впоследствии название «шестидесятников». Герои «Половодья» (как и других «Чугуретских рассказов») — люди самые обычные. События, участниками которых они стали, вряд ли способны потрясти мир, а отношения рыбака Ладо, его прекрасной жены Юлии и мельника Степанэ весьма и весьма мелодраматичны и исполнены особого значения только в глазах мальчишки, кем и был совсем недавно герой-рассказчик, пришедший теперь с рабочими рушить старый дом. Читатель должен был увидеть, сколь не прост в духовном и нравственном отношении «простой» человек. Масштаб герою придавала (или стремилась к тому) авторская точка зрения на него. Принципиальные установки «молодой» литературы тех лет…
Большое — в малом. Одна за другой закрываются мельницы на Куре, и попытки Степанэ любой ценой сберечь свою мельницу, не дать ей остановиться выглядят жалкими и суетливыми. Какая-то частица жизни, частность, только не почувствуем ли мы за ней приближение огромных жизненных сдвигов? И не очевидным ли символом их становится в рассказе грозное половодье?
Время написания «Половодья» отчетливо сказалось и на его интонациях. Автор-рассказчик о прошлом грустит, но в меру: «Кура буйствовала две недели…
Потом вода пошла на убыль, убралась со дворов, вернулась в свое русло.
Люди вышли из своих домов и обомлели — никогда не видели они такого простора! Двор никогда не был таким светлым…» — и т. д. — о строительных лесах, о появлении набережной на Куре. Уходит то, что должно уйти, и не случайно рыбак Ладо с видимым спокойствием относится к разрушению старого тбилисского квартала.
