Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой
Все это знал Бандит. И ему было очень скучно и тяжко сейчас, потому что он знал слишком много, а никто не мог, и не хотел, и не мог хотеть выслушать его. Да и сам он ни о чем и никому не хотел сообщать.
Бандит лежал в кладовке, возле самого порога. И такой же узкий, невысокий порог отделял его от смерти, когда старый цирковой пес увидел совсем маленького тигренка, который выбрался из клетки и спрыгнул в вольер.
Малыш понесся по кругу, смешно подкидывая зад и не прижимая ушей, опьяненный свободой. Он был лопоухий, неуклюжий, но быстрый. Ахилл рыкнул на него. Тигренок припал к полу.
Бандит медленно поднялся и, волоча лапы, побрел к тигренку, тот оглянулся и с любопытством, безо всякого страха глядел на него. И Бандиту вдруг даже как-то стыдно стало за свою старость, некрасивость, облезлый хвост и пятна от синьки на брюхе. Но, по его понятию, тигренок не должен был бегать по вольеру, тигренок должен был сидеть в клетке. И Бандит хотел зарычать, но только тихий хрип вырвался из его глотки.
Малыш опрокинулся на спину и дрыгнул в воздухе лапами. Он не боялся Бандита; наверное, запах собаки, которая кормила его, еще не выветрился из его памяти.
И Бандит тихо повернулся и тихо побрел обратно в кладовку. Взрослые тигры смотрели ему вслед, смотрели тревожно и настороженно. И даже больной лев Персей поднял голову и зашевелил ноздрями.
Бандит лег к батарее. Запахи гасли один за другим, и потому мир стремительно сужался вокруг него. И оставалось только то, что видели в полумраке его глаза: стол с конской тушей, бутылки с рыбьим жиром, полоска света возле двери. И ни от чего ничем не пахло.
Спящие звери проснулись, и все они стали быстро кружить по клеткам, косясь на дверь кладовки. И только тигренок ничего не понимал, не чувствовал, радовался своей свободе и озорничал в вольере. Потом он скользнул в кладовку, опрокинул бутыль с жиром и жадно зацокал языком.
Бандит не должен был разрешать тигренку жрать жир, но жаркая боль душила его. Он лежал, часто моргая и часто дыша, далеко вывалив серый язык. Потом боль отпустила, он ясно увидел тигренка, всего измазанного в жире, очень смешного, будто голого от слипшейся шерсти. Малыш кружил по кладовке, пытаясь догнать свой собственный хвост. Бандит улыбнулся и умер.
А его хозяин в это время сидел у женщины, с которой был у него неровный, прерывистый роман, и рассказывал ей о дрессировщике-немце. Женщина же не слушала его и все только говорила:
— Алексей, тебе нельзя пить, это дурно кончится, я тебе без шуток говорю, разве можно так?
— Он настоящий артист, этот немец! — бормотал дрессировщик. — Что ты в этом понимаешь? Какой ритм! У него не сердце, а бульдозер… Он разогревается точно к сроку… Начинает посылать тигрицу через себя с тумбы на тумбу, понимаешь? И все не дает ей разрешения прыгать, и все время обманывает ее и злит, а зритель думает, что она упрямится, и он не может с ней справиться, понимаешь?.. Какая тишина в цирке!.. И тут с него начинает лить пот градом… Понимаешь, что я говорю?.. Ему делается жарко именно тогда, когда в цирке пик напряжения!.. Грандиозный артист… Но и я не хуже, можешь мне поверить… А Каир порвал Персея. Нужно было сразу ухо пришить обратно… Хороший врач это бы, наверное, смог, а, как ты думаешь? Теперь лев остался без уха, черт знает, какое безобразие!.. И Бандит скоро уже сдохнет, и придется заводить другого пса… Этот Бандит все про меня знает… Утром дам ему касторки…
Касторку утром давали тигренку. Он объелся рыбьим жиром. А Бандита дрессировщик потихоньку от администрации закопал во дворе цирка.
1963
Из дневника боксера
Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:
— Аполлон, киса моя, идем гулять!
Принес поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее.
Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других.
Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой — немецкой овчаркой из пятой квартиры.
На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:
— Эй, сукин сын, не жмет тебе намордник?
Сделал вид, что не расслышал.
— А что ему еще может жать? — спросил у Мурки Барсик.
Смолчал.
Так славно пахло весной! Снег сошел.
Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.
На гранитной тумбе написал кое-что.
— Интересно, — сказала Машка, — зачем он каждый раз поднимает ногу, а?
— А что ему еще поднимать? — спросил Барсик.
Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что наплевать.
— Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка. — И чего он всегда нюни распускает?
— А что ему еще распускать? — спросил Барсик.
Никакой особой вражды с ними не может быть.
Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт.
А мы, боксеры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей.
Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».
Зажжет розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»
Слезаю с кресла.
Иду.
Стараюсь не стучать когтями по паркету.
Клавдия Агафоновна:
— Умненький ты мой, киса ты моя!
Непонятно. Почему я — киса?
Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере.
Клавдия Агафоновна начинает читать.
Сразу чешется брюхо.
Блох нет.
Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.
Терплю.
Из деликатности.
До того хочется полязгать зубами в брюхе — все бы отдал.
Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…»
Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.
И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло.
Слушаю.
Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются.
По полу от дверей — холодом.
Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.
Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у ее кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами.
Еще повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют, по самую завязку.
Да, о чем я?
О том, какая пакость случилась утром в воскресенье.
Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф — бульдог адмирала в отставке.
Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом.
Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо.
Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу.
— Ну, чего ты все-таки нюни опять распустил, тяжеловес непрофессиональный? — с глупой издевкой спросила Мурка.
И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал.
Был, конечно, в наморднике.
Подобрался сзади и ударил его лбом в зад.
Он и мяукнуть не успел.
Летел в воду, как белка, — весь растопырился. Минут пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл.
Тогда у меня сработала так называемая ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путем навязывания кошкам своей системы социальных установок.
Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна — педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной психологией.
Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась. Другими словами, как только у такого человека возникает стимул — кошка, — в нем обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда вспыхнула.
Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением.
Помню, пришел к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор, посмотрел на меня и говорит ей:
— Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом?
— Пожалуйста.
Он мне:
— Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете свое мнение другой особи?
Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой официант вам скажет, что угодить всем — дело безнадежное, но мы, боксеры, стараемся.
