Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
— Черт, а не Людка! — теперь уже вслух проговорил Степа. — Ты чего меня с толку совсем сбила? Я злой на тебя был, а ты не даешь злому быть. Ты как это делать умеешь? Уй, Людка, Людка!.. Садись, выпьем. Хорошая ты, однако, девушка, черт!
Марк весело рассмеялся. И не только потому, что Степа говорит так смешно. Хорошо у Марка было на душе и оттого, что его друг наконец оттаял и не смотрит теперь на Людмилу волком. Если бы знал Степа, как Марк ему за это благодарен. Сейчас Марк верит, что придет день, когда Саня Кердыш найдет в себе силы сказать: «Марк, жизнь есть жизнь, не все в ней хорошо получается, но бывает же так, что никто ни в чем не виноват…»
И только тогда Марк почувствует, что он по-настоящему счастлив…
Когда выпили, Марк сказал:
— Ты поедешь с нами, Степа. Знаешь, в какое место?
— Куда как трудно узнать! — улыбнулся Степа. — Платье на ней вон какое, глаза вон какие! В загс поедем, что ли?
— Угадал. Потом еще посидим, еще немножко выпьем. А свадьба… — Марк посмотрел на Людмилу, и она прочитала в его глазах немую просьбу. — Свадьба — когда вернется Саня Кердыш…
ГЛАВА XI
Илья Беседин был на гребне.
Он не знал, куда его вынесет волна, для него сейчас было самым главным удержаться на этом гребне, об остальном он не заботился.
Все для Беседина складывалось теперь так, словно судьба заранее предначертала ему взлет на высоту, с которой он мог свободно поплевывать на своих недругов. Ведь сейчас он стал человеком вдвое более заметным, чем был в доках во время своего бригадирства.
«В конце концов, что такое бригадир? — думал Беседин. — Почти рядовой сварщик, которому дано право командовать десятком типов, привыкших выезжать на чужом горбу. И хотя бы они умели быть благодарными! Черта с два! Когда он был им нужен — его носили на руках, лебезили сладенько улыбались. А потом…»
Он не мог спокойно вспоминать тот день, когда ему пришлось покинуть доки. Сколько времени прошло, а у него до сих пор такое чувство, будто ему плюнули в самую душу…
Не-ет, братцы, Илья Семеныч вам этого не простит. И не думайте, что он не найдет возможности напомнить вам о себе, не мечтайте об этом…
Честно говоря, вначале Беседин и сам не знал, как он может насолить и Марку, и Смайдову, и другим своим «доброжелателям». Когда рухнула его «идея» перетащить в артель Харитона Езерского, а за ним и еще кое-кого из сварщиков, шансов «напомнить» о себе у него оставалось немного. Он совсем было упал духом.
И вдруг нежданно, как говорят, негаданно счастье вновь улыбнулось Беседину, да не из-за угла, а открыто, с таким сиянием, будто одновременно вспыхнула сотня дуг. Илья даже не сразу и поверил в него, даже растерялся на первых порах, хотя и был избалован удачами…
…Он заваривал шов какого-то катеришки, когда увидал бегущую к нему уборщицу конторы, исполняющую и роль рассыльной. «Аврал где-нибудь, — подумал Илья. — Без Беседина и дня обойтись не могут».
Рассыльная, подбежав к Беседину, остановилась и с минуту не могла перевести дыхание. Илья засмеялся.
— Запалилась, Дашенька?
— Немножко, Илья Семеныч. Потому что они приказали: срочно! Срочно требуют вас. Наверное, какое-нибудь важное дело. Вот я и мчалась так, что даже сердце зашлось…
Рассыльная — все ее называли просто Дашенькой — была миловидной девушкой лет двадцати трех, с ясными приветливыми глазами. Несколько лет назад она перенесла какую-то тяжелую болезнь и была не совсем здорова. Все ее любили, все обращались с ней бережно, и даже Илья, знавший, что Дашенька втайне в него влюблена, не позволял ничего такого, что могло бы ее обидеть. Правда, в последнее время он все чаще стал как-то по-особенному поглядывать на девушку и оказывать ей внимание. «Трудно ведь ей одной, бедолаге, — думал Илья. — Ни тебе ласки, ни тебе удовольствия… Все одна да одна, как я сам… А жизнь идет… Приголубить ее — обрадуется небось. Только не увидел бы кто, а то засмеют. Вот, скажут на кого начальник цеха польстился…»
Илья оглянулся. Вокруг — ни души. Тогда он отстегнул ремешок защитной маски, бросил ее на землю и, обняв девушку за плечи, привлек к себе. Дашенька, не ожидая ничего подобного, испуганно взглянула на Беседина, и в ее широко открытых глазах Илья увидел и смятение, и растерянность, и надежду, что ее не обидят. Она хотела отстранить его от себя, но близость Ильи сделала ее податливой и безвольной.
— Я поцелую тебя, Дашенька, — сказал Беседин. — Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?
— Не надо, — попросила она. — Я боюсь.
— Чего же тут бояться? — улыбнулся Беседин. — Ты что, никогда ни с кем не целовалась?
— Не целовалась. Никто меня не трогал. И вы меня не трогайте, Илья Семеныч. Боюсь я… Пустите меня, Илья Семеныч.
Он легко поднял ее на руки и понес к катеру. Дашенька инстинктивно обхватила Илья за шею и сразу почувствовала его губы. «Я боюсь, Илья Семеныч?» — хотела еще раз сказать Дашенька, но словно задохнулась. И тут же подумала, что ей надо защищаться, потом будет поздно.
— Пустите меня! — крикнула она громко. — Пустите, Илья Семеныч!
Ее протест немного отрезвил Беседина. Он-то думал, что Дашенька и слова не скажет. И вдруг такой отпор. Это скорее удивило Илью, чем рассердило. «Может, ломается? — подумал он. — Они ведь все такие…»
Илья опустил ее на землю, сказал:
— Вот дурешка. Разве я зла тебе хотел? Чего испугалась?
Глазами, полными слез, Дашенька смотрела на Беседина и молчала.
— Ну ладно, — сказал Илья. — Нет — так нет. — И повторил: — Я ведь зла тебе не хотел.
— Не обижайтесь на меня, Илья Семеныч, — попросила Дашенька.
— Кто там срочно требует меня? — спросил Беседин. — Кому я понадобился?
Она ответила не сразу. Просто не могла так быстро переключиться с одного на другое. Все, что сейчас произошло, вывело ее из обычного состояния покоя, взбудоражило ее чувства, а в таких случаях Дашенька почти всегда теряла способности контролировать свои мысли. Они как бы переставали подчиняться ее воле, и она страдала от этого не меньше, чем от физической боли, которая охватывала ее мозг после душевных потрясений. Правда, вслед за коротким «затмением», как она называла мгновенные провалы памяти, к ней приходила такая ясность видения, что это ее даже поражало, но сами «затмения» она переживала мучительно, потому что знала: именно из-за них ее и считают не совсем нормальным человеком…
— Забыла? — мягко спросил Илья.
Ему вдруг стало жаль Дашеньку. Он чувствовал, что она страдает, и у него возникло желание помочь ей.
— Ладно, не горюй, — сказал он. — Пойдем вместе в контору, там все выясним…
Но она уже все вспомнила. И, стыдясь своей рассеянности, опустив глаза в землю, проговорила:
— Нет, я ничего не забыла, Илья Семеныч. Председатель артели вас требует. И товарищ Лютиков, из судоремонтных мастерских — он тоже там…
Беседин знал: судоремонтные мастерские часто помогают артели отходами металла, списанными станками, коекаким оборудованием, поэтому он не удивился приходу Лютикова. Наверное, зашел к Климову о чем-нибудь поговорить, спросить о нуждах. Но зачем им понадобился сейчас он сам. Илья догадаться не мог. «Может, — думал Беседин, — Сергей Ананьевич решил агитнуть снова идти в доки? Пришел, так сказать, с поклоном?.. Не выйдет, товарищ начальник! Если уж с поклоном, то пускай приходит сам Смайдов, с ним беседа будет интереснее…»
2Лютиков поздоровался с ним так, точно они были давними приятелями. Крепко пожал руку, усадил рядом с собой на диване, спросил:
— Как себя чувствуешь, Илья Семеныч? Похудел чтото… Климов, наверное, отдыха не дает?
Председатель артели сказал:
— Такие люди, как Беседин, Сергей Ананьевич, отдых считают за наказание. Для них работа — это все! Горят! Им бы при жизни монументы ставить надо, чтобы потомки знали, какие люди жили в нашу эпоху.
Илья засмеялся.
— Монументы героям ставят, Андрей Никитич. А я не герой. Работать, правда, люблю, на то я и рабочий.
— Рабочие разные бывают, — многозначительно заметил Лютиков. И словно случайно поинтересовался: — За доками скучаешь?
— За доками? Как вам сказать…
«Вот оно, начинается… Когда Беседину давали коленом под зад, тогда не интересовались, будет скучать Беседин по докам или нет. А теперь… Правда, Лютиков не виноват. Стоило пойти к нему с жалобой, он наверняка все поломал бы. Смайдова — он терпеть не может, это точно…»
— Как вам сказать, Сергей Ананьевич, — повторил Беседин. — С детства я помню горьковские слова: «Человек — это звучит гордо!» Хорошие слова! Настоящий человек, по-моему, и горит на работе потому, что хочет гордиться своим трудом. Вот, мол, какие чудеса я делаю своими руками, посмотрите, люди! А люди, которые смотрят, тоже разные бывают… Почему я из доков ушел, знаете, Сергей Ананьевич? Если не знаете, скажу. Работал я там по совести. А цена мне была знаете какая? «Беседин — рвач, Беседин власть любит, Беседин за деньги работает, а не от души…» Скажите, не опустятся руки, когда так говорят о тебе?
