Николай Почивалин - Летят наши годы
Вот, собственно, и все… За исключением того, что этот парень в сбитом на затылок шлемофоне и с крылатыми бровями стал мне сниться. И эти слова слышу!
«Падаю… Страшно… Прощайте».
Проснусь ночью и уснуть не могу. Утром все из рук валится…
…Лида умолкает.
Я молчу тоже. Молчим мы долго.
Сквозь листву деревьев мигает, переливается огнями ночной Киев. Откуда-то слева наносит свежий запах цветущей сирени: внизу, под балконом, кто-то останавливается — юношеский басок, серебристый девичий смех.
— Лида, а если снова война?
— Что?! — Лида вздрагивает. — Нет. Нет. Тысячу раз нет! Все, что угодно, только не это. Будь они все прокляты, кто помышляет о ней! Всех их — в дом умалишенных!.. Я не философ, я не умею мыслить иначе. О бренности всего живого, о временности. Я живу сейчас, отвечаю за своих детей. Ты пойми — дети!.. — Только что страстный и гневный, голос Лиды звучит жалобно, просительно: — За что — их?..
Лида хрустит пальцами, переводит неспокойное дыхание.
Согласный с каждым ее словом — сказанным и недосказанным, я молчу. Сам отец, я тоже знаю, как тяжело, невозможно смотреть в будущее, если оно видится в синем небе зловещим грибом атомного взрыва. Нам, сорокалетним, страшнее, чем молодым: в нашем возрасте родительские чувства сильнее иных; глядя на молодую девушку, чаще думаешь не о том — по-мужски, — как хороша она, а о том, что у тебя самого старшая дочь уже такая же… Понимаю я и слова Лиды о том, что она не умеет мыслить иначе. Это ведь только в минуту душевной усталости вдруг мелькнет и побледнеет, как ночь перед солнцем, равнодушная мысль о том, что не все ли равно, когда уйдешь с земли. Слишком мы — люди, слишком прочными кровными узами связаны со всем, что нам близко и дорого, — с жизнью, чтобы вот так, без боя, отказаться от нее!..
Негромко покашливая, на балкон выходит Саша.
— Наговорились? — спрашивает он, кажется, не дожидаясь ответа. — Спит, мать, наше наследство.
Он легонько касается волос жены, Лида молча, словно прося защиты, прижимается к его широкой спокойной ладони.
11.
«…Вы все бессовестные: забыли обо мне. Даже о нашем предполагаемом съезде случайно узнала: позавчера была в Куйбышеве, разыскала Костю Русакова, — вот от него. Трудно тебе было из Куйбышева до Ульяновска доехать? Тут же рядышком! И Вовка Серегин хорош — он же знал, что я из Горького переехала. Не прощу!..»
От возмущения я крякаю, бросаю письмо на стол. Сама бессовестная! Была, говорят, проездом в Кузнецке лет пять назад, адрес не оставила, а теперь в претензии! Куда ей было писать — на деревню дедушке? Вовка Серегин, кстати, говорил, что Соня переехала в Саратов, а не в Ульяновск. А Саратовское облоно на мой запрос ответил, что учительница Беглякова у них не работает. Вовка, очевидно, все и напутал, даже тогда подозрительно было: рассказывая, что-то уж очень смущенно кряхтел и потел этот круглый, как шарик, главбух одной из крупнейших в стране обувных фабрик. А теперь из-за него в виноватых ходи!..
Бурча таким образом, я достаю фотографию нашего выпуска, тычу пальцем в округлую симпатичную мордашку. В ответ мордашка беспричинно улыбается, блестит черными округлыми глазами, показывая на пухлых щеках две ямочки. Нечего улыбаться, сама виновата, товарищ С. Беглякова! Или, как это вас еще звали? Ага, вот — «Давайте разберемся». Наш классный миротворец, усмиряющий любые неожиданные конфликты своим постоянным рассудительным предложением: ребята, ну давайте разберемся!» «Сонька, не лезь!» — гневно кричал виновник происшествия, но все уже начинали улыбаться.
Поглядывая на фотокарточку, я тоже улыбаюсь. Поглядываю и, обреченно вздыхая, снова достаю порядком потертый за эти два года чемодан.
— Папа, опять едешь? — спрашивает младшая дочь.
— Пусть едет, дочка, — говорит жена. — У папы десятый «А» небольшой был — человек двадцать восемь — тридцать.
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОКУльяновск — город оживленных волжских пристаней, железнодорожный вокзал же выглядит здесь скромным и тихим. Прогревшееся на майском солнышке такси, описывая спирали, круто поднимается в гору — внизу, при поворотах, сине вспыхивает Волга.
— Вот он, номер девятнадцать, — говорит шофер, мягко притормозив машину.
Небольшой, в три окошка, домик с крохотным палисадником, высокие крашеные ступени парадного крыльца, черная кнопка звонка. Сколько раз уже за этот год точно так же, волнуясь и ожидая, звонил или стучал я в незнакомые двери!
— И что так трезвонить, когда не заперто? — спрашивает пожилая гренадерского роста женщина. — Кого нужно?
Седая, крупнолицая, в черной сатиновой кофте и черной шерстяной юбке, она стоит, закрыв всю дверь, и зорко, неулыбчиво разглядывает меня. Классический тип свекрови — моментально определяю я.
— Простите, Соня Беглякова здесь живет?
— Софья Андреевна, — поправляет старуха, — проживает здесь. Только дома ее нет.
— А где она?
— На работе. В школе.
— Далеко это?
Коротко объяснив, как пройти до школы, старуха осведомляется:
— А кто ж вы сами будете?
— Ее школьный товарищ, — объясняю я, ожидая, что после этого-то старая сразу оживится.
Ничуть не бывало. Серые ее глаза смотрят все также зорко и неулыбчиво, мне кажется даже — с внезапной неприязнью.
— Ну, ну, — непроницаемо говорит она и поджимает тонкие бесцветные губы.
Дойдя до угла, оглядываюсь: скрестив на груди могучие руки, старуха все так же, как монумент, стоит на крыльце.
Тянутся навстречу чистенькие одноэтажные улицы; разросшиеся по обеим сторонам кряжистые ветлы и вязы как бы образуют зеленые коридоры, полные тени, солнечных пятен и птичьего щебета. Справа остается деревянный, памятный по фотографиям и репродукциям, дом Ульяновых…
Задумавшись, черноволосая женщина в льняном платье идет прямо на меня, на ее загорелых щеках лежат молодые ямочки. Я отступаю, смотрю на эти ямочки, негромко окликаю:
— Соня.
Соня Беглякова останавливается, как вкопанная; секунду, не веря, она изумленно моргает длинными ресницами и разводит руками.
— Разве можно так неожиданно? Я уж думала — почудилось!
Она чмокает меня в щеку, тянет к скамейке, смеется.
— Ну и ну!..
На нас посматривают: разговариваем мы громко, бессвязно и одновременно разглядываем друг друга. Соня выглядит моложе всех нас — сорок ей никак не дашь.
— Теперь давай разберемся, — улыбается Соня, — как ты меня нашел тут?
— Свекровь твоя сказала.
— Свекровь? — переспрашивает Соня и тут же кивает: — А, Вера Павловна…
Только что полные смеха, черные округлые глаза ее неуловимо строжают, словно глубже становятся, через мгновение они улыбаются снова, но уже по-другому — спокойные, сдержанные; Соня поднимается.
— Ну, пошли. Где твои вещи?
— В гостинице.
— Вполне мог бы у меня остановиться. Места хватит.
— Нет, нет, спасибо, Соня. Привычка.
— Ладно, может, так и лучше, — подумав о чем-то своем, откровенно говорит Соня и тихонько вздыхает. — Шагай сюда.
Идем по каким-то закоулкам, через дворы — напрямик это оказывается совсем близко. На знакомом крыльце, сложив на груди руки, поджидает, как я поначалу решил, Сонина свекровь, — впечатление такое, что она стоит тут с утра, хотя на исходе уже третий час.
— Что-то ты нынче припозднилась, — говорит она, окидывая зорким взглядом Соню и меня.
— Знакомьтесь, Вера Павловна, — представляет Соня. — Мой товарищ по школе. Учились вместе.
— А мы вроде бы уж и знакомы, — кивает старуха. — Проходите, гостем будете.
Кем же все-таки приходится она Соне? — размышляю я, следуя за хозяйками. Ясно, что не свекровь: Соня удивилась, когда я так сказал.
— Мыть руки и обедать! — оживившись, командует Соня, стараясь, кажется, сгладить какую-то неловкость или недомолвку.
«Вызванную моим приездом?» — настораживаюсь я. Два-три взгляда, за обедом брошенных Верой Павловной в мою сторону и перехваченных мной — точно так же испытующе и неприязненно она смотрела и утром, — вроде бы подтверждают догадку. Борщ, меж тем, оказывается великолепным, и когда, не устояв, я соглашаюсь на добавку, вижу, как взгляд старухи податливо светлеет.
— Ешь, батюшка, ешь, — радушно потчует она.
Замечаю, что веселеет и Соня.
— Ох, как мне нашу школу повидать хочется! — говорит она, закрепляя добрую, происшедшую за столом перемену. — Представляете, Вера Павловна, — каждую ступеньку помню!
— Школу-то помнишь, — говорит Вера Павловна, и взгляд ее, посланный теперь в сторону Сони, снова становится сухим и колючим. — Школа — не человек…
Очевидно, то, что она имеет в виду, — жестоко и несправедливо. Соня вспыхивает, но сдерживается.
