Вениамин Каверин - Избранное
Редкий еловый лес начинался по левую сторону шоссе, я решил немного посидеть и подумать, правильно ли я сделал, подготовившись к побегу в уме. Сухари, по-видимому, нужно было взять с собой не только в уме. Было уже время обеда, и я попробовал пообедать в уме. Но из этого ничего не вышло, хотя было невозможно более отчетливо увидеть, как я ем суп с большим, густо посоленным куском хлеба.
За лесом, в стороне от шоссе, стоял дом, самый обыкновенный, но к окнам почему-то были прибиты под углом узкие деревянные ящики без крышек — как будто нарочно, чтобы люди могли смотреть только вверх, на небо. Я пососал маленькую горькую шишечку, потом вытряхнул из карманов на ладонь хлебные крошки. Да, дома сейчас обедают. Пашка, положив перед собой книгу, жрет щи и не думает о втором, которое он сейчас получит.
Одинокое дерево росло близко от высокого, прочного забора, которым был обнесен дом, и на этом дереве я увидел множество Назарбаевых и Акбулатовых. Среди них были гимназисты, реалисты, один коммерсант — в Пскове недавно открыли коммерческое училище, — и все они были сыновья и племянники старого Акбулатова, который ходил почему-то в мундире, хотя все знали, что он держит буфет на Псковском вокзале. С Хакимом Назарбаевым мы вместе провалились в приготовительный класс. Он кивнул, увидев меня, и молча поманил пальцем. Я подошел. Они сидели на дереве, негромко, взволнованно переговариваясь по-татарски.
— Эх ты, опоздал! — с укором сказал мне Хаким. — Лезь. Ну, давай руку!
Посредине небольшого мощеного двора стоял помост, вроде того, на котором отец в Летнем саду дирижировал своей музыкантской командой. Но на этом помосте почему-то были сооружены ворота, а на поперечной доске неподвижно висел мешок, из которого торчали прямые, вытянувшиеся ноги. Это был человек, и его повесили совсем недавно, может быть минуту назад, потому что палач в мешковатом новом пиджаке и блестящих высоких сапогах еще не сошел с помоста.
Я хотел закричать, но один из Акбулатовых сердито шепнул: «Молчи!» Военные и чиновники стояли у помоста и смотрели на повешенного. Среди них я с ужасом узнал доктора Яропольского, того самого, который лечил меня вином «Друг желудка», и знакомого чиновника из канцелярии губернатора, и отца Кюпара в красивой шелковой рясе. Они разговаривали как ни в чем не бывало, а потом не спеша пошли в дом.
Акбулатовы силой стащили меня с дерева, я вцепился и не хотел слезать, хотя смотреть было уже не на что.
— Эх ты, слабый, бледный совсем! — укоризненно сказал Хаким.
Они все жили возле вокзала, и я пошел с ними, совершенно забыв о том, что убежал из дома.
Я не думал об этом повешенном, хотя он как бы застыл в уме каким-то неподвижным, страшным видением. Наверное, это был революционер, застреливший жандармского полковника. Тогда говорили, что его сестра, гимназистка, ночью бежала через весь город и чуть не сошла с ума, добиваясь, чтобы ее пустили к брату. Кто такие революционеры и почему о них говорят шепотом, с особенным выражением? Хаким сказал: «Доктор, пришел, чтобы подтвердить, что он умер». Доктор, который лечит людей. Завтра, если я заболею, он придет к нам и будет смешно сердиться, что ему подают слабый чай, и мама, смеясь, нальет ему крепкий-прекрепкий.
Я вернулся домой только вечером. Есть уже не хотелось, но я заставил себя остаться за столом. Моя записка висела на прежнем месте. Никто не заметил, что я убежал из дома, даже нянька — может быть, потому, что ее кучер в этот день приходил к ней и грозился убить. Пашка сыпал соль в банку с водой, из которой торчала ржавая проволока, — он считал, что таким образом можно вырастить искусственный кристаллический сад. Мама пришла усталая, я слышал, как она сказала няньке: «Ох, не могу!»
Я разделся, лег и постарался уснуть. Мешок, конечно, надевают, чтобы не видеть лица. А что там делал отец Кюпар, с крестом на цепочке, в шелковой рясе, которую он носит только по праздникам? На маленьком мощеном дворике он стоял рядом с этим толстяком из канцелярии губернатора, а потом они пошли домой не спеша.
Студенты громко спорили в комнате старшего брата. Отец ворчал — ему мешали уснуть. Нянька ворочала ухватами, пекла хлеб на кухне. Почему у нас пекут всегда вечером или даже ночью?
…Я проснулся от крика. Это кричал я, стоя на постели и стараясь уйти в стену, о которую бился головой. Нянька брызгала на меня святой водой из бутылочки и говорила:
— От сглазу.
Трус
Я не мог заставить себя спрыгнуть с мусорного ящика, и мама сказала, что я трус. Возможно, что это было действительно так. Входя в темную комнату, я кричал на всякий случай: «Дурак!» Я боялся гусей, которые почему-то гонялись именно за мною, гогоча и низко вытягивая шеи. Еще больше я боялся петухов, в особенности после того, как один из них сел мне на голову и чуть не клюнул, как царя Додона. Я боялся, что кучера, приходившие с нянькиным Павлом, начнут ругаться, и когда они действительно начинали, мне — очевидно, тоже от трусости — хотелось заплакать.
Правда, в Черняковицах я переплыл речку, но храбро ли я ее переплыл? Нет. Я так боялся утонуть, что потом целый день еле ворочал языком и совершенно не хвастался, что в общем было на меня непохоже. Значит, это была храбрость от трусости?
Странно, но тем не менее я, по-видимому, был способен на храбрость. Прочитав, например, о Муции Сцеволе, положившем руку на пылающий жертвенник, чтобы показать свое презрение к пыткам и смерти, я сунул в кипяток палец и продержал почти десять секунд. Но я все-таки испугался, потому что палец стал похож на рыбий пузырь, и нянька закричала, что у меня огневица. Потом палец вылез из пузыря, красный, точно обиженный, и на нем долго, чуть не целый год, росла тоненькая, заворачивающаяся, как на березовой коре, розовая шкурка.
Словом, похоже было, что я все-таки трус. А «от трусости до подлости один шаг», как сказала мама. Она была строгая и однажды за обедом хлопнула Пашку суповой ложкой по лбу. Отца мы называли на «ты», а ее — на «вы». Она была сторонницей спартанского воспитания. Она считала, что мы должны спать на голых досках, колоть дрова и каждое утро обливаться до пояса холодной водой. Мы обливались. Но Пашка утверждал, что мать непоследовательна, потому что в Спарте еще и бросали новорожденных девочек с Тарпейской скалы, а мама не только не сделала этого, а, наоборот, высылала Лизе двадцать рублей в месяц, чтобы она могла заниматься в Петербургской консерватории.
Когда она заметила, что я не спрыгнул с мусорного ящика, у нас произошел разговор. Она посоветовала мне сознаться, что я струсил, потому что человек, который способен сознаться, еще может впоследствии стать храбрецом. Но я не сознался, очевидно сделав тот шаг, о котором сказала мама.
Интересно, что мне ужасно не нравилась мысль, будто я трус, и хотелось как-нибудь забыть о ней. Но оказалось, что это трудно. Читая Густава Эмара «Арканзасские трапперы», я сразу же догадывался, что эти трапперы не пустили бы меня даже на порог своего Арканзаса. Роберт — один из детей капитана Гранта — вдвоем с Талькавом отбился от волчьей стаи, а между тем он был на год моложе меня. В каждой книге на трусов просто плевали, как будто они были виноваты в том, что родились нехрабрыми, или как будто им нравилось бояться и дрожать, вызывая всеобщее презрение. Мне тоже хотелось плевать на них, и Пашка сказал, что это характерно.
— Следовательно, — сказал он, — в тебе все-таки есть зачатки храбрости, которые надо развить, пока не поздно. Иначе они могут зачахнуть.
В нашем дворе красили сарай, и для начала он предложил мне пройти по лестнице, которую маляры перебросили с одной крыши на другую. Я прошел, и Пашка сказал, что я молодец, но не потому, что прошел, — это ерунда, — а потому, что не побледнел, а, наоборот, покраснел. Он объяснил, что Юлий Цезарь таким образом выбирал солдат для своих легионов: если от сильного чувства солдат бледнел, значит, он может струсить в бою, а если краснел, значит, можно было на него положиться. Потом Пашка посоветовал мне спрыгнуть с берега на сосну и тут как раз усомнился в том, что Цезарь пригласил бы меня в свои легионы, потому что я побледнел, едва взглянул на эту сосну с толстыми, выгнутыми, как лиры, суками, которая росла на крутом склоне берега. Сам он не стал прыгать, сказав небрежно, что это для него пустяки. Главное, объяснил он, прыгать сразу, не задумываясь, потому что любая мысль, даже самая незначительная, может расслабить тело, которое должно разогнуться, как пружина. Я сказал, что, может быть, лучше отложить прыжок, потому что одна мысль, и довольно значительная, все-таки промелькнула в моей голове. Он презрительно усмехнулся, и тогда я разбежался и прыгнул.
Забавно, что в это мгновение как будто не я, а кто-то другой во мне не только рассчитал расстояние, но заставил низко наклонить голову, чтобы не попасть лицом в сухие торчавшие ветки. Я метил на самый толстый сук и попал, но не удержался, соскользнул и повис, вцепившись в гущу хвои, исколовшей лицо и руки. Потом подлец Пашка, хохоча, изображал, с каким лицом я висел на этой проклятой сосне. Но все-таки он снова похвалил меня, сказав, что зачатки храбрости, безусловно, разовьются, если время от времени я буду повторять эти прыжки, по возможности увеличивая расстояние.
