Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
— А чо им говорить, чо им говорить!
— Ну, бабка, ну, дает, — хохотнул Валерий. — Прямо самого министра рыбной промышленности за жабры хватает!
— Ну, стерлядка там всякая да нельма — ладно уж, бог с ними! Но хлеб-то… Эти фабричные кирпичи…
— Да разве, Алексеевна, прокормишь домашним хлебом, домашними пирожками да пельменями такую махину, как наше государство? — вступила в разговор тетя Надя. — Без машин тут ничего не сделаешь.
За столом уже шумели вовсю. Несколько женщин затянули: «О чем, дева, плачешь, о чем, дева, плачешь…» Тетя Надя с удовольствием присоединилась к поющим: попеть она любила. Опустевшие тарелки наполняли снова дымящимися пельменями. Плыл папиросный дым, было душно; приоткрыли дверь из коридора в сени. Над полом заклубилось, потекло белое, морозное…
Юрий, Валя, Женька и Сережа вышли из-за стола, устроились в уголке и включили проигрыватель. Сличенко со страстью запел цыганские романсы.
— Это идет вторая часть родственной вечеринки, — сказал Юрий. — Ее еще можно терпеть.
Сережа забрался к нему на колени.
— Я тебя, кум, завсегда ценил, ценю и буду ценить, — клялся кому-то Юркин троюродный дядя, седой, косматый, в новом, еще не обмятом синем костюме.
— И, милый, да разве я забуду, как ты в голодное время выручил меня с мукой…
Они выпили и рванули коровьими голосами:
Здорово, здорово
У ворот Егорова,
Выпивали здорово
У ворот Егорова.
В одном месте целовались, в другом, вспоминая умерших и погибших на войне, — плакали.
Двое пожилых братьев начали ворошить старые обиды, припоминать всякие несправедливости. Голоса их становились все накаленнее… Вот прозвучал матерок… Кулак грохнул по столу:
— Умирать буду, а не забуду, как ты хотел выжить меня с ребятишками из отцова дома!
— Начинается третья, и заключительная, часть вечеринки, — грустно усмехаясь, прокомментировал Юрий.
— Ты бы лучше своей бабе на язык наступил, чтобы она не тарахтела на каждом углу!
Кто-то опять хватанул кулаком по столу, матюгнулся. Мать Юрия прикрикнула:
— А ну-ка, замолчите! Вашим обидам в обед сто лет!
— Все! Потихоньку смываемся, ребята, — шепнул Юрий. — Лучше побродим на свежем воздухе. Валюха, выскальзывай незаметно первая и жди нас во дворе.
Валя взяла тарелку, вышла в кухню и больше не вернулась.
— И я хочу с вами, — Сережка судорожно схватился за Юрия.
— Малыш! Я бы с удовольствием взял тебя, да уже поздно. И потом, на улице очень холодно: мама тебя не пустит. Ты пока поиграй в моей комнате. У тебя же там самолет и танк!
Сережка было расстроился, но, когда Юрий сказал, что попросит оставить его и они будут спать вместе, обрадованно убежал к своим игрушкам…
3Развалины избенок вокруг дома были жутковатыми и призрачными в морозном туманце. А среди этих развалин частных владений пировал последний в квартале, еще не снесенный Юркин дом. Сквозь щели в ставнях пробивался свет, доносился глухой шум, из трубы вился дым, и припахивало вокруг пельменями.
Со всех сторон подступали к нему котлованы, штабеля кирпичей и панелей, в которых были прорезаны окна и даже вставлены деревянные, еще не покрашенные сосновые рамы.
Старика такая опаляющая, пустынная ночь могла бы привести в отчаяние, но ведь Юрий, Женька, Валя — молоды, и поэтому свет, шум и радость были с ними, в их душах. А мороз, непролазные сугробы — эка невидаль! — они же родились и выросли среди всего этого.
Толкаясь, хохоча, бегая друг за другом, они разогрелись и оживили строительное нагромождение, среди которого начала прочерчиваться новая улица. Между пятиэтажными, уже заселенными домами увидели сколоченную из досок и покрытую льдом горку для ребятишек. И тут же бросились на нее, повалились друг на друга и с криками съехали. Потом барахтались на ледяной дорожке, подсекали ноги, не давали вставать. Юрий выбрался со льда на снег и побежал. Валя с Женькой бросились за ним. Нелепо размахивая длинными руками, запинаясь за все длинными ногами, он шарахнулся от них за остовы избенок с вырванными окнами и дверями. Уши меховой шапки болтались, как уши сеттера. Его искали, ловили, а он прятался в домишках. В них пахло известкой, развороченными печами, ржавым железом… В одной из хибар Женька настиг его. Юрий прыгнул на сетку оставленной хозяевами кроватешки, бросился в дыру окна, застрял в нем, рванулся и вдруг повалился вместе со стеной. Только чудом не покалечили его трухлявые бревешки. Женька едва успел выскочить из хибары, как с треском обвалился один конец потолка. Над остовом заклубилась пыль, посыпались с чердака листы какой-то бумаги.
Женька хохотал, схватившись за живот. Просмеявшись, он крикнул:
— Валя! Не бегай в избушки — придавит!
Юрий сел на толстую гулкую трубу — перевести дух. Шумно дыша, к нему подошли Женька с Валей. Из их ртов, как из тарелок с пельменями, валил пар. Юрий закурил, огляделся вокруг и уставился на еще дымящиеся пылью остатки жилища.
— Ребята, — проговорил он дрогнувшим голосом. — А ведь в этом домишке застрелился один студент. Николаем его звали.
— Как застрелился? — недоверчиво спросил Женька.
— Красивая стерва довела. Она училась с ним же. Он на первом курсе, а она уже кончала институт. Ходила к нему, ночевала. А потом вышла замуж за педагога… Николай и ахнул себе в рот из ружья. Она приходила хоронить его, лахудра… Жил Николай с матерью-старухой… Одна осталась. А теперь вот избушка их кончила свое существование. Как будто никогда и не было на земле влюбленного студента. — Голос Юрия звучал задумчиво, словно он разговаривал сам с собой. — Много всяких историй унесли с собой эти дома, домишки, лачуги, избенки. И кричали в них от горя, и плакали, и дрались, и любили, и смеялись, и умирали, и рождались — все было. Жизнь!
Помолчали некоторое время. Женька ходил возле развалин, слегка поддавал ногой ржавые обломки водосточных труб, мятые кастрюли, сломанные лопаты, исшорканные метлы.
Из сугроба торчала полурассыпавшаяся кадушка, обручи вмерзли в снег. Женька понял, что на этом месте когда-то был двор…
— Ладно! Всему свое время. Одно отживает, другое оживает, — воскликнул Юрий. — Жаль, Сережки с нами нет. Уж он бы тут покатался на мне!
— Глаза у него, ребята, удивительные! Красивые, умные и не очень-то веселые. Вы заметили это? — спросил Женька, рукавицей заботливо сбивая снег с Валиного пальто. — Неужели он уже чувствует себя хуже других?
— Иногда в эти глаза трудно смотреть, — задумчиво признался Юрий. — Ребятишки бывают жестокими. Они дразнят его. Он как-то, заплаканный, прибежал, залез ко мне на руки, обхватил за шею и закричал: «Почему я горбатый? Все — нет, а я горбатый?» У меня аж в глазах потемнело.
Все замолчали. Дурачиться расхотелось, и они поплелись домой.
Никого из гостей уже не было. Стол, загроможденный грязной посудой, походил на свалку. Как и предполагал Юрий, сбор родственников кончился потасовкой: два брата лет двадцать сводили счеты из-за отцовского дома.
— Ну, окаянные! Ведь оба имеют коммунальные квартиры, а как сойдутся, так начинают делить давно уже снесенный дом, — ругалась мать. — Иван едва растащил их. Две тарелки разбили, ироды, чехол на диване чем-то испачкали.
— Это еще хорошо, — раздеваясь, проворчал Юрий. — Кем они мне приходятся?
— Вот здоро́во живешь! Их отец родной брат моей матери, а твоей бабушке. Значит, их отец тебе двоюродный дед. А мне они двоюродные братья… А тебе, выходит, они двоюродные дяди. Иван — родной дядя, а они двоюродные. Вот так будет!
— В общем, седьмая вода на киселе!
Валя стала помогать Агриппине Ефимовне прибираться, мыть посуду, этим же занялся и Женька. Ему приятно было покрутиться около Вали.
Юрий прошел к себе в комнату, включил свет и нетерпеливо сунулся к кровати, — она оказалась пустой. Где же Серега? Неужели тетя Надя увела его по такому морозу? Юрий глянул на раскладушку и чертыхнулся. Мать положила Женьке одеяло и подушку похуже, Юрий тут же переложил ему свои.
В детстве он, бывало, попадет в обычную мальчишескую драку, а мать тут как тут. Яростной тигрицей выскакивала на улицу защищать своего птенца. И хоть часто он сам затевал потасовки, все равно было виновато «паршивое хулиганье» — его одноклассники. Она тряслась над ним, пытаясь загнать под свое крыло.
Купила она сыночку велосипед, и ребятишки всего квартала по очереди весело катались на нем. А мать выходила из себя:
— Дурень простоволосый! Зачем даешь? Ведь тебе же куплен. Стоишь как дурачок, а они знай себе гоняют! На всех не напасешься. Нечего им, пусть заводят свои. Этак они и тебя оседлают. Умей постоять за свое, — поучала она.
Но что-то в Юрии сопротивлялось этим поучениям. Теперь мать иногда огорченно восклицала:
