Юрий Бородкин - Кологривский волок
Заслышав трактор, Павлик выбежал на загумна. Сергей заметил еще в проулке его синюю рубашонку, знал он, как скучно ему без сверстников, как ждет он отца: опрометью несется, только русые волосенки трепыхаются. Когда был поменьше, встречал приветственными криками, плохо выговаривая слова: «Такель! Папа на такеле плиехал!»
— Здравствуй, сынуля! — Сергей приподнял Павлика, боясь прижимать его к спецовке, чмокнул в нос. Так они здороваются под вечер, потому что обычно видятся в эту пору. — Ну, как вы тут?
— Баню топили. Мама уж мылась, теперь мы с тобой пойдем. Ага?
— Обязательно. Ну, забирайся в кабину!
Подъехали к дому. Павлик остался в кабине: старательно дергал рукоятки, надувал щеки, изображая рев двигателя. Сергей устало присел на скамеечку у крыльца рядом с женой, державшей на руках запеленатого Ванюшку. Он был благодарен Татьяне за то, что она подарила ему второго сына, и сейчас, глядя в ее ясные, как умытая дождем смородина, глаза, любовался нежностью ее румяного и гладкого после бани лица с необсохшими еще росинками на лбу и над губами; он не мог даже прикоснуться к ней в своей грязной спецовке. И сынишку не мог взять на руки, только позаглядывал на его спящее личико с тонкими, просвечивающими веками, ласково спросил:
— Ну, как наш Иван Сергеевич?
— Спит напропалую, спокойный: титьку захочет, так и то не вскрикнет — заворочается да закряхтит. Не то что Павлик. Ау, проснись, лежебока, папка приехал!
— Пускай спит, — вступился Сергей. Не хотелось подниматься со скамейки: сидел бы и сидел так, облокотившись на колени, пока не ослабнет ломота в плечах.
— В Аверкине-то кончил? — спросила Татьяна.
— Кончил. Завтра буду в Савине, поближе.
— Ступайте в баню, как бы не отемнять. Подержи его, я белье вынесу. — Подала ребенка.
— Испачкаю.
— Ты поаккуратней.
Держал сынишку, нескладно вытянув руки, дивился его невесомости, осторожно сдувал комаров с неподвижного личика, не обращая внимания на то, что самому жгли шею. Прибывает семья, не сказать, что тесно им в тещиной избе, а все-таки пора думать о самостоятельном жилье. С другой стороны, возле бабушек легче поднять детей.
Татьяна вынесла корзину с бельем и свежим, только что связанным веником. Побеспокоилась:
— Спину-то сумеет ли он тебе потереть?
— Я крепко-крепко натру, — пообещал Павлик.
Жили у тещи, в баню ходили к родителям Сергея. Для него такие дни всегда были праздниками, хоть и знал, что на другое же утро надо снова выезжать в поле, его возбуждали сами запахи протопленной по-черному бани, распаренного веника, чистого белья. И словно в сказке случалось чудесное превращение: входил в баню замызганный, с волосами, похожими на войлок, — хоть выбивай из них пыль, а выходил добрым молодцем, спадала усталость, дышалось легко.
— Папа, ты завтра дома останешься? — спрашивал Павлик, старательно натирая Сергею спину.
— Нет, мой милый, уеду на работу.
— Мне хочется в лес сходить, а никто со мной не идет.
— Вот кончим пахать, мы с тобой и в лес, и на речку пойдем. Ягоды тогда начнут поспевать.
— Ты мне обещал сделать каталку из зубчатого колеса с трещоткой.
— Утром проснусь пораньше и сделаю.
— Я буду катать ее по деревне — играть в тракториста, а то Олька Коршунова со мной не водится.
— Она большая, школьница, считай.
— Я тоже пойду в школу вот через столько годиков, — показал два пальца.
Скучно, одиноко парнишке. Хорошо, что братик будет подрастать. Раньше была своя начальная школа под боком, а теперь придется им бегать за четыре километра в село. И у самих с Татьяной тоже работа в Ильинском, там бы и жить.
Выпроводил сынишку из бани, покропил с веника на отозвавшуюся последним шипением каменку и все же попарился, погонял кровь, вдыхая иссушающий ноздри березовый жар.
Одевался впотьмах. Когда вышел из предбанника, золотой закат плавился над Заполицей. Прочеркивая по светлому небу, мелькали майские жуки; в туманной пойме Песомы дергал коростель. Ветерок, набегавший на деревню с распаханных полей, присмирел, воздух был неосязаемо легок, так что не замечалось, как дышишь.
Проходя мимо своего дома, увидел в окно отца и мать, сидевших у самовара. Отец, как всегда, пил из блюдечка, словно бы специально примачивая в нем усы; мать, скинув на плечи белый платок, заматывала в узелок на темени свои поредевшие волосы. Было что-то покорное, старческое в их фигурах, освещенных лампой-семилинейкой. Вдвоем остались. Сердце Сергея тронуло непрошеное покаяние: в посевную-то закрутился, некогда и зайти к ним. Алексей с Веркой далеко в городах живут, а он-то рядом, мог бы почаще заглядывать к родителям. Хоть и ждала своя семья, повернул кованое кольцо щеколды (память покойного деда Якова), шагнул в темноту через порог, как за отпущением грехов.
4
Изба Карпухиных не привыкла к малолюдию, не привыкли к нему и сами хозяева, очень затосковавшие после отъезда дочери в Ленинград: исполнилось Верушкино желание поступить в медицинский институт, уж третий курс закончила. Прежде Андрея Александровича выручала кузница, стоявшая на бойком месте при дороге: кто-нибудь да заглянет — или по делу, или просто так, на призыв наковальни. Помаялся без привычного занятия да напросился в бригадные конюхи. Всего три лошади осталось, но кто-то должен за ними присмотреть, починить сбрую. Работа неприметная, хотя и по годам, и по инвалидности подходящая.
Чтобы дома было поохотней, пустил на постой электриков, явившихся в Шумилино вслед за дорожниками Вечером есть с кем поговорить — знающие парни, и работать умеют проворно. Такую просеку промахали для высоковольтной линии, что стало видно Ильинское, поставили опоры, как колонны, глянешь наверх — шапка валится. Теперь понатыкали по деревне столбы для проводов низкого напряжения; ямы под них рыли машинным буром — в одну минуту просверлят любую глубину. Каждый столб прикручен проволокой на железобетонный пасынок. Ставят опять же не руками, а краном. Сегодня обещали свет дать, уж лампочки ввернули и в избе, и на мосту, и в подполье, и даже на дворе у коровы — вот какая честь Басенке! А еще три уличных фонаря повесили — это уж чересчур постарались, нет нынче молодежи, чтобы на вечерки собираться.
После обеда, ближе к вечеру, когда спала жара и меньше стали донимать скотину оводы, Андрей Александрович запряг старого Лысанку (всегда запрягал его по своим нуждам, оставляя здоровых лошадей для другой колхозной работы), чтобы привезти клеверу на конюшню. Положил в телегу косу и вилы, неуклюже завалился сам, вытянув вдоль грядки ходулю. Мерина не понукал — везет, и слава богу. Ведь у него небось каждую косточку ломит, только он не пожалуется. Укатали крутые горки: и в колхозе ему доставалось, и на лесозаготовках. Он ли был когда-то выездным председательским Лысанкой? Копыта расплылись и загнулись, как плошки, сбитая седелкой холка не заживает, превратилась в лишайно-жесткую болячку, глаза слезятся, и к ним на подтеки льнут кусачие мушки, нижняя губа отвисла, сделалась дымчатого цвета, вроде бы поседела. Зачем же подгонять старика?
У Чижовского оврага Андрей Александрович подпустил Лысанку к клеверу, старательно поточил косу — делал он это всегда с большой тщательностью, выставив вперед как подпорину свою деревянную ногу и прицеливаясь из-под сдвинутой на глаза кепки к лезвию — и начал косить без поспешности, тоже по-стариковски, с трудом пробирая густой клевер с подсеянной к нему тимофеевкой. Часто останавливался, смотрел на шоссейку, по которой быстро катились голубые самосвалы, на электромонтеров, копошившихся возле трансформатора, установленного на краю деревни. Меняется жизнь, совсем на иной лад устраивается. Эх, кабы молодость да здоровье!
Обошел косой высоковольтную опору, придерживая кепку, подивился ее высоте: раньше всей деревней не поставить бы такую махину. В трех проводах, тяжело провисавших между опорами, каким-то образом заключался ток страшной силы, о чем предупреждало соответствующее изображение. Что, если корова или лошадь подойдет почесаться? Убьет? Боязливо потрогал сначала пальцем, потом ладонью шероховатую железобетонную опору — все в порядке. В грозу, пожалуй, опасно.
Никудышным косцом стал: немного помахал — одышался. Но никто его не торопил, знал он, что с делом своим управится. Воз накидал небольшой, потому что свежий клевер был тяжел; забрался наверх вместо гнетки и вдруг почувствовал какой-то сбой сердца, ему показалось, оно остановилось совсем, ждал, тронется или нет снова. Сорвалось, затараторило, будто наверстывая пропущенные удары. Лежа на здоровом боку, Андрей Александрович не стал дотягиваться до вожжей, привязанных к передку, только чмокнул губами послушному мерину, и тот пошел.
