Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
Только сейчас Нина поняла, как устала. Пока шла, не так зябли ноги, теперь же их до боли ломило от холода.
Зорин вернулся с охапкой дров. Через несколько минут круглая железная печка раскалилась докрасна.
— Садитесь погреться, — сказал он, подвигая к печке табуретку.
Нина села и с наслаждением вытянула ноги.
— Вы извините… Это дед — он дрова колет — мне сказал, что Козлоногов сидит в кабинете председателя и сушит портянки. Вот я на вас и накинулась…
— Ерундовина, — весело отмахнулся Зорин, — по правде говоря, я рад, что он вас сюда направил, — и, видимо заметив ее смущение, снова заговорил о деде: — Хитрющий старик, любит всякие штучки отмачивать. Он не представлялся глухим? Вот-вот, а сам, между прочим, слышит что надо! Я уже его тут за три дня изучил.
Зорин присел на корточки перед печкой, пошевелил клюшкой дрова, лицо его стало розовым и очень юным. «Сколько ему лет?» — подумала Нина.
Выкатив клюшкой горячий уголек, Зорин ловко подхватил его и бросил на край печки. Нина заметила, что он все делал ловко: накручивал без единой складки портянки, отдирал бересту от полена, а теперь прикурил от уголька и голыми пальцами бросил уголек в печку. Плечи у него узкие, талия, перетянутая красноармейским ремнем, тонкая, а руки будто от другого человека — большие и грубые. Но зато смотреть, как они орудуют, — одно удовольствие.
— Между прочим, — сказал Зорин, — Козлоногов, как наша бригада приехала, сразу удрал в город. Расскажите про ваши дела. Может, я смогу чем-нибудь помочь.
Он говорит так, точно они давным-давно знакомы. Она ему рассказала, как ребята заявились на ликбез.
— Знаете, я не могла их прогнать.
Он молча кивнул.
— А Степанчиков сказал: «Зарубила?!» А я ничего не нашлась ему ответить.
Нина рассказывала, и все, о чем она говорила, отражалось на его лице: сочувствие, растерянность, негодование и ярость, когда она сказала: «Ботало болтает». Зорин, пока она говорила, ни разу не поднял на нее глаз. Возможно, боялся спугнуть ее откровенность.
— Ну, вот я и пошла сюда, — закончила она свой рассказ.
— Вы не отчаивайтесь. Я среди своих братишек — я в депо работаю — всегда знаю, какое принять решение, а в крестьянском вопросе… надо с ними сто пудов соли съесть. Но дело-то ведь не терпит! — воскликнул Зорин и принялся пространно и пылко доказывать, что путь колхозного строительства — путь на уничтожение классов. Необходимо очистить сельсоветы от кулацких ставленников. Известно ли Нине, что беднота помогает кулакам прятать хлеб? Помогает — в том-то и дело! А отчего артели разваливаются?! Да потому, что кулаки тоже свою агитацию ведут.
Наконец он Спохватился, обозвал себя дураком — она, видать, до смерти устала и есть хочет, а он ей лекцию читает. Зорин заявил, что сегодня ей нечего и думать возвращаться, тем более они в Народном доме (бывший купеческий дом) проводят вечер вопросов и ответов, и ей не мешает познакомиться с этой формой культмассовой работы. Завтра утром приезжает Степанчиков, и они вместе поговорят с ним о художествах Козлоногова. Со Степанчиковым договорятся и о подвозе для нее. А сейчас Нине необходимо пойти, чтобы поесть, на квартиру, где остановилась их бригада.
Она с готовностью подчинилась — приятно ни о чем самой не думать, ничего самой не решать. Ныли ноги. Неужели вернется болезнь, которая мучила ее в детстве? Если бы хоть немного отдохнуть — тогда, может, все пройдет. Хорошо, что идти на квартиру пришлось недалеко.
Хозяйка, круглолицая, пышнотелая женщина, выслушав Зорина, сказала:
— Надо же! Лаврушино не ближний свет. Не сумлевайтесь — накормлю чем бог послал. Сами-то хоть откушайте.
Но Зорин, узнав от хозяйки, что бригада ушла в школу проводить собрание с учителями, умчался.
— Обходительный молодой человек, — сказала хозяйка, когда за ним захлопнулась дверь, — утром дров наколол и натаскал, а девки ихние по воду сходили.
Нине хотелось узнать что-нибудь про «девок», но сил для разговора не было. Видимо, хозяйка поняла ее состояние: напоила горячим молоком с медом «от простуды» и уложила на свою кровать, укрыв овчинной шубой. Нина мгновенно уснула и проспала, наверное, долго, потому что, когда проснулась, за окнами было черно. На столе горела керосиновая лампа. У стола сидели две девушки. Та, что постарше, долгоносенькая, волосы и ресницы белесые, склонилась над тетрадью. На ней новехонькая юнгштурмовка и портупея через плечо. Другая — в лыжном из толстой байки костюме — штопала рукавичку. Рыжая, курносая, коротко стриженная. Ну, мальчишка и мальчишка! Первой заметила Нинино пробуждение рыжая. Оглянулась и уставилась светлыми веселыми глазками. И Нина не могла отвести взгляда от странно знакомого лица. Рыжая улыбнулась, показав белые мелкие зубки. И эту лукавую насмешечку Нина когда-то видела.
Рыжая, все продолжая улыбаться, скороговоркой выпалила:
— Катя. Нина. Натка. Камышина. Бабушка. Дядь Коля, — и засмеялась, закинув голову.
— Да-а-а, — недоумевая, протянула Нина, силясь вспомнить, где же она все-таки видела эту рыжую.
— А ты — Нина! Не узнаешь?
Вспомнила! Под окном худенькая девчонка корчит рожи… Гранька!
— А ты: Грань… Граня.
— Я самая! — обернувшись к долгоносенькой девушке, Гранька сказала: — Гляди, Маруся, это Нина Камышина — в девчонках в одном доме жили.
Маруся неопределенно пожала плечами, как бы этим жестом выразила — ну что же, мол, бывает.
— Выходит, это ты и есть ликвидатор неграмотности из Лаврушина? — продолжала удивляться Гранька.
— Выходит, я и есть, — засмеялась Нина.
Неожиданной радостной встрече чем-то мешала, видимо своим равнодушием, Маруся.
— Выходит, это ты оторвала девять верст! Вот молодец! И Зорин сказал — молодец!
«Ага, значит, сказал. Но почему он не идет?»
— А ты работаешь вместе с Зориным в депо? — спросила Нина, вспомнив, что Гранькин отец был железнодорожником.
— Не. Я учусь. В медицину ударилась. Маруся на третьем курсе, я — на первом. Угадай, кто меня надоумил? Сроду не угадаешь. Бабушка ваша. Помнишь, она нас всех, малышнят, лечила? Так я ей помогала. Бывало, спросит: «Не боишься?» А я: «Чего бояться?» Это когда банки ставила. А у самой все поджилочки трясутся. — Гранька давно уже отбросила варежку, руки ей нужны были, чтобы отчаянно жестикулировать.
— И с тех пор ты решила стать врачом?
— Не. Нынче, как только школу кончили, мамка послала меня отнести вашей бабушке земляники. Пришла, и вот смехота, чувствую — боюсь. Вроде мне влетит за что-то от бабушки. Она вообще-то со мной ласково разговаривала. А по мне мурашки, будто я с вашего огорода морковку воровала. Бабушка меня чаем напоила и спрашивает, куда я решила поступать. Я говорю — в горный. А сама еще ничего не решила. Так брякнула, чтобы удивить. А она, бабушка-то, говорит, что мне обязательно надо на медицинский, что это женское дело, а в горный — не женское. «У тебя, — говорит, — определенно способность есть. Ты, — говорит, — еще маленькая была, а научилась банки ставить, перевязки ловко делала». Потом давай мне про русско-японскую войну рассказывать, как сестры милосердные солдат спасали. А я слушаю да соображаю: верно, самая нужная профессия. Я любила лечить — может, помнишь? А горный мне как лягушке галоши.
«Мне про Граньку бабушка ничего не сказала, — подумала Нина, — наверное, не хотела, чтобы я завидовала. А я и не завидую. Разве чуточку завидую. Хорошо все-таки быть студенткой».
— А почему ты в вуз не пошла?
«Да, она должна была об этом спросить, и я все время ждала, что спросит…»
— Ты же училась здорово! — воскликнула Гранька. — Мне Гришка Шарков рассказывал. Он с моим старшим братишкой дружил, с Толькой. Не помнишь его? Так Гришка сильно тебя расхваливал. Неужели на экзаменах срезалась?
— Нет, я не срезалась, — каким-то очень чужим высоким голосом проговорила Нина, — меня просто не допустили к экзаменам, — сказала и подумала: «Совсем-совсем не просто».
— Не допустили? Соцполож…
И тут все время молчавшая Маруся, а казалось, что она даже не слышала их разговор, резко перебила Граньку.
— Ты, Камышина, делаешь важное дело. Ликвидация безграмотности у нас самый отстающий и самый важный участок на фронте культурной революции в деревне. Мы должны за два года покончить с безграмотностью в стране. И потом, если все пойдут в вуз, кто пойдет работать в деревню? — Маруся укоризненно взглянула на Граньку. — Надо думать, когда говоришь…
— Я ведь ничего, — принялась оправдываться Гранька.
— Не мешало бы договориться, как проведем медицинскую часть вечера, — заполняя неловкую заминку, предложила Маруся.
— Чего договариваться, — откликнулась Гранька, — гигиену я им растолмачу. А ты валяй первую помощь. Вопросики я уже кое-кому всучила. Картошка сварится. Пошамаем — и айдате.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
