Владлен Анчишкин - Арктический роман
Катушки с бронированным кабелем, кожухи стационарных вентиляторов для новой шахты привез на остров в канун Нового года дизель-электроход «Индигирка», сгрузил в Кольсбее. Детали не проходили в галерею электрички. Когда на фиорде появилось «сало» и штормовая волна улеглась, Батурин изловчился перевезти их до наступления ледостава на Грумант баржей; разгрузили возле причала — «железяки» остались на берегу. Теперь, когда начался монтаж основного оборудования в засбросовой части, Гаевой поднял на шахтный двор катушку кабеля, она застряла на первом же квершлаге — заткнула горло всей шахте. «Крупногабаритки» не проходили по выработкам старого шахтного поля: почти два километра выработок нужно было перекреплять во многих местах, чтоб доставить «железяки» в новую шахту. Радиограмма главного инженера треста подогрела Гаевого: с места в карьер он принялся за подготовку к перевозке оборудования по льду фиорда к вентиляционным штольням новой шахты.
На берегу появился, отдуваясь, Викентий; сбегал по лестнице за ним, догоняя, Батурин. Они завелись с ходу.
— Вы-ы-ыдержит, — сказал Батурин.
— Нет, — сказал Шестаков.
— Тридцать сантиметров — выдержит.
— Провалится.
— Мы по такому льду Томь переезжали, однако. На гусеничном тракторе переезжали.
— А это, понимаешь, морской лед — не пресный.
— Стало быть, специальные сани сделаем: с длинными полозьями из бревен — давление поубавится…
— Лошадь, понимаешь, не поставишь на сани — лошадь провалится: новая шахта, понимаешь, и к середине лета не вступит…
— Ты забываешь не только физику, Викентий Алексеевич, но и границы своих обязанностей.
Шестаков покосился на парней. Гаевой и Радибога стояли в стороне, шептались, но было видно: не пропускали ни слова, сказанного начальником рудника, профсекретарем. Викентий закурил. Поставил ногу на металлический кожух вентилятора, похожий на наполеоновскую шляпу, увеличенную до гигантский, размеров, уперся локтем в колено — курил.
— В Архангельске, понимаешь, бабушка моя живет; с ней Василий — дядя мой, — загудел он. — У Василия сын есть, Гошка, брат мой двоюродный. Двоешник. И все потому, понимаешь… времени у него не хватает впрок подумать о деле. С налета привык брать, мерзавец… в последнюю минуту.
Гаевой и Радибога притихли: рассказывалась очередная притча архангельской бабушки, — до сих пор Шестаков не позволял себе рассказывать притчи Батурину.
— Насшибал Гошка двоек, понимаешь, — гудел профсекретарь, — бабушка ну его воспитывать: «Ты, говорит, обозлись, Гошенька, на эти двойки-помойки — враз изничтожишь. Твой отец обозлился как-то перед войной: Двину по дну перешел ажник». У Гошки уши торчком: «Как?» Бабушка дальше: «Да так. Обул сапоги, привязал к ногам камень, в руку нож, значит, чтоб от больших рыб отбиваться, а зубами вцепился в руку — «за мускулу». Полтора часа шел. И перешел. Выбрался на берег — мускула синяя ажник. Сам синий, как мускула. А перешел. Обозлился потому что, вот». А Гошка уж тут как тут, понимаешь: «Чем же он дышал, батя-та?» Бабушка к своему тянет. «Обозлиться надо, Гошенька…» Гошка про свое: «Дышал-то он чем, ба-а-а?» — «Да мускулой». Василий ел щи, слушал свою молодецкую придумку, не вытерпел: «Ма-ать. Будет тебе забивать мальчонке голову». Бабушка взашей его: «Не твое дело, замолчи! Распустил мальца!..» И ну, понимаешь, дальше воспитывать: «Злость — мудрое дело, Гошенька. Обозлись, внучек: все двойки-помойки как рукой снимет ажник…» Гошка и обозлился. Соседские мальчишки в школу, он за водолазные инструменты да на Двину. В руки косу, чтоб можно было и кита запороть, понимаешь, если встретится; на шею гирю, зубами за мускулу — и айда… Хорошо, понимаешь, парень рыбачил на берегу да заметил, а то до самого Студеного моря шел бы Гошка-то… Так и у нас, Константин Петрович, понимаешь. Впрок перевезти оборудование времени не было; а теперь… вас поправили на профбюро — вы за мускулу. Как Гошка…
Теперь Батурин покосился на парней. Гаевой и Радибога отвернулись, черпали ладонями снег, ели, давясь…
— А рядом с упряжками, понимаешь, — гудел Шестаков, — люди будут идти… по тому же льду. А люди, понимаешь… человек — моя прямая обязанность, Константин Петрович. С физикой, с оборудованием — со всем на свете моя.
— Я буду идти, — сказал Батурин. — Один пойду, стало быть.
— Вы тоже человек, Константин Петрович.
— Тоже твоя обязанность?
— Значит, тоже, понимаешь. Моя, Константин Петрович.
Закурил и Батурин; не смог тотчас же овладеть собой после притчи архангельской бабушки.
Потом они размашисто шагали по льду фиорда к штольням засбросовой части, продолжая тихо, ядовито переругиваться; на расстоянии следовали Радибога и Гаевой. В полукилометре от штолен Гаевой провалился в полынью. Батурин и Шестаков вернулись. Полынья была неширокая; сверху затянута коркой льда, припорошена снегом. Гаевой намочил сапог лишь по щиколотку. Но полынья могла быть и шире.
— Здесь, стало быть, мосток положим для лошади, — сказал Батурин. — Сани пройдут без мостка.
— На всю трассу мостков не наставишься, — гудел Шестаков, — Провалится, понимаешь… Новая шахта — ку-ку!..
— Говорю — нет!.. Стало быть, не провалится.
На снег полетели полушубок, пиджак — Шестаков закатал рукав рубашки, стал на колени, запустил руку в ледяную воду, над ним подымался пар.
— Вот, понимаешь, — гудел он. — Пальцами держусь за донышко… Тридцать три сантиметра, понимаешь, — гудел все решительнее. — Не выдержит такую, махину, Константин Петрович. Это северное море, понимаешь, а не ручеек вроде Томи.
— При таком морозе, Викентий, к вечеру будет тридцать пять, — говорил Батурин, свертывая рулетку. — Это Ледяной залив, а не лохань твоей архангельской бабушки.
—: Я вынужден буду, Константин Петрович, — сказал Шестаков. — Нельзя…
Батурин сунул руки в карманы полушубка.
— Вот чего, Викентий, — сказал он, повернулся грудью к Шестакову. — Ты любишь притчи… В Барзасе живет мой дедушка. Тоже… философ; лентяй, стало быть: любит не в свое дело соваться. Первая жена была у него трудолюбивая женщина: дня, ночи за трудами не знала. Дедушка выспится на пасеке — ходит за ней от нечего делать: изводил советами женщину: лифчик не так сшила — грудь засушит; чулки не так подвязала — ноги испортить можно. Занимался ее туалетами больше, нежели она: рубашку не так стираешь — не будет белой; баньку пора истопить — коровником шибает от тела. Сбежала женщина — извел. Женился на другой. Вторая — модница. Принялся за нее. Сбежала, стало быть, и вторая. Дед к ней — теща калитку захлопнула перед носом: «Ляксандра оставила грязное бельишко за старым сундуком — поди покопайся маленько. Штопай, стирай, милой, примеряй — што хошь делай. Набалуешься — приходи…» Дед унялся на всю жизнь. И у нас с тобой, Викентий. Понравилось тебе совать нос в дела начальника рудника — катись в старые лавы, стало быть; там в аккурат сейчас… на лопату угля навальщики берут по две с половиной породы, дьявол его!.. А ты тут… Иди, Викентий, в свое профбюро и не путайся под ногами!.. Однако. Надобно было радеть по производству, когда сидел на окре, а не теперь — хватать за ноги, как Каракаш.
— А об этом, понимаешь, на профбюро разговаривать будем, — угрожающе загудел Шестаков, не стал застегивать последнюю пуговицу на пиджаке — сорвал полушубок со снега.
Батурин сунул рулетку в карман, вынул карандаш и блокнот, быстро подсчитал что-то, вырвал листок, протянул Шестакову:
— На!.. И документ будет для членов бюро.
Викентий размашистыми, резкими движениями рук и плеч надевал полушубок, заправлял шарф за воротник. Радибога взял бумажку, прочел расчеты. В формуле крепости льда не хватало коэффициента на его соленость. Шестаков не дал ему договорить — выхватил бумажку из рук, взглянул и выпалил:
— Это вы, Константин Петрович… физику, понимаешь… формулой для пресного льда?.. Оборудование угробить?!
Он вернул листок с расчетами Радибоге, застегнул полушубок на все пуговицы, загудел, стараясь держать себя в руках:
— Я вынужден, понимаешь… В Баренцбурге сейчас же должны знать об этом… Я радирую, Константин Петрович, — предупредил Викентий и, размахивая руками, широко зашагал в сторону поселка.
Батурин вырвал у Радибоги блокнотный листок, проверил расчеты, потом посмотрел в покачивающуюся удаляющуюся спину Шестакова, повернулся всем корпусом к Гаевому; снег разворотился под его ногами до льда.
— Что вы мне суете, однако? — уставился он на парня.
— Афанасьев запрашивал… — начал было Гаевой.
— Катись отсюда к чертовой матери! — рявкнул на нею Батурин. — Чтоб твоего духу не было на припае!
Гаевой сжал челюсти, под белой кожей вздулись раздвоенные желваки, — повернулся, ничего не сказав, пошел за Шестаковым, умышленно или невзначай попадая ногами в его след. Батурин изорвал листок на мелкие части, размахнулся и швырнул в сторону берега; обрывки, скользя и кувыркаясь, оседали облачком — слились белизной, опустившись, со снегом.
