Йонас Авижюс - Потерянный кров
Он уже знал, что будет делать дальше. Сверху зарываться в сено опасно — останется след, — а если очень уж глубоко залезть, и задохнуться недолго. Сено, слежавшись, обычно отходит от стены, там получается как бы лаз. Он втиснется в этот лаз, где-нибудь подальше, и начнет копать оттуда. Выщипанное сено будет совать к стене, в этот лаз.
Втиснется… Легко сказать. Он не надеялся, что это легко, но и не думал, что так трудно. Костыль здесь уже не мог помочь. Нога все время за что-нибудь задевала, и от боли сжималось сердце, на глазах выступали слезы. Холода больше не чувствовал, и это уже было кое-что. Его даже прошиб пот, — казалось, всего обложили горячими компрессами. Мелькнула идиотская мысль: если б в этой сенной пещере (два метра сена над головой и столько же до земли) было светло, то он, посмотрев на себя со стороны, увидел бы, что от него идет пар, как зимой от заиндевевшей лошади. Наверное, он уже добрался до середины кладей. Когда крестьянин, испугавшись помрачневшего неба, свозит неподсохшее сено, оно начинает преть. Во всяком случае, холодно ему не будет.
С великим трудом снял полушубок, стянул сапог со здоровой ноги. Расстегнул штаны, принялся ощупывать раненую ногу. Вроде бы еще сильней распухла. Испачканные в сене ладони прилипали к воспаленной коже, словно измазанные дегтем. Кровь… Испугавшись, расстегнул зубами рукава гимнастерки и принялся яростно тереть запястьями распухшее место. Нет, это была кровь из пальцев. Ни с того ни с сего вспомнил лето (был еще пареньком), когда лошадь понесла и он вылетел из телеги. Тогда досталось правой ноге — треснула кость у колена. Недели две провалялся в постели, врача так и не позвали.
Снова прощупал опухоль, давил ногу, не жалея себя. Потом уперся ногой в сено и держал так, пока от боли не завертелись в глазах красные круги. Ладно, ничего страшного, — кажется, только трещина. Он уже знает, что такое перелом — это удовольствие пришлось испытать на фронте.
Ослабев от внезапно нахлынувшего облегчения, он долго лежал на спине, вытянувшись во весь рост. Что ж, начало лучше, чем можно было надеяться. Конечно, неизвестно, каков будет конец, но зачем ломать голову, если это не от тебя зависит? Постель уже есть, а дальше видно будет. Главное — собраться с силами, чтобы, когда настанет время, с толком использовать эти три десятка патронов.
От стены сильно дуло. Зарылся поглубже в сено, набросил на плечи полушубок и, вдыхая влажный, смешанный с сеном запах овчины, снова увидел заросший кустами ручей, изредка озаряемый светом ракет, почувствовал ледяные объятия воды, которые становились все ласковее и нежнее, пока наконец не превратились в теплый туман и он не погрузился в него.
Разбудили его странные звуки. Вначале не понял, что это, — почувствовал только, что под кожей гуляют холодные иголки, а когда попробовал перевернуться на бок, в спине отдалась тупая боль. Все тело словно разбито. Колено горело, как натертое солью, голова кружилась, пересохло во рту. Мучила жажда. Наверное, у него жар. Вот тебе и на! Нашел место, чтоб расхвораться.
Прислушался. Звуки, которые не успел распознать во сне, повторились: визжала свинья. В такое время закалывать свинью… Странно. Слов нет, уже утро, но все-таки… Неужели немцы убрались восвояси? Нет, это не в их характере. Правильней было бы предположить, что они дождались рассвета, ворвались в деревню и теперь обирают крестьян. Да, сегодня многие недосчитаются свиней. И это, конечно, еще только начало. А дальше? При мысли о возможных последствиях у него заныло сердце. Он понимал — война не может не быть жестокой, особенно такая, как эта. Сражаются не за отдельных людей, не за то, какого короля посадить на трон, — на полях битв решается судьба целых народов. Он не думал о том, что час-другой спустя, а то и раньше и его самого могут смести с лица земли. Он уже слышал о горящих деревнях Белоруссии. Что ж, немцы своей тактикой («За одного нашего солдата сотня этих азиатов!») сами роют себе яму. Пускай. От него, быть может, останется горсть пепла, но он жил не напрасно. Историки расскажут грядущим поколениям о тех, кто своей смертью спас человечество от гибели. Его роль, конечно, слишком мала, чтоб он навеки сохранил свое имя в памяти истории, но даже безымянным он останется жить — в живых. А эти хлебопашцы и свиноводы… Плохие и хорошие люди, заячьи души и олухи, не признающие других богов, кроме своей земли… В этой деревне жило много людей, которых ему не за что было любить, но сейчас, прикинув самую худшую возможность, он от души пожалел их.
Нить мысли запуталась, прервалась и соединилась совсем не там, где надо. «А я?» — подумалось ему. Человек, свято поклявшийся партии: бороться до последнего вздоха. Неужто все, что он может сейчас, это затаиться, как зверь, в норе и ждать смерти? Почему он должен умереть, когда родина нуждается в его жизни? Тридцать патронов… Да, это геройство, некоторые скажут: он умел умереть. Но какого черта они должны быть последними в его жизни? Если призадуматься… Что это за геройство выпустить несколько обойм, разве нет другого выхода?.. Умереть каждый дурак может. А ты сумей увернуться от смерти в критическую минуту, сохрани себя для борьбы! Вот это будет истинное геройство!
Он жалобно застонал. Не от боли — его душила злоба. Безнадежная и тем более страшная, что случившегося не изменить. Надо было этих двух мерзавцев повесить на липах у дороги! Нечего было с ними церемониться. А самим — ходу. Хотел доказать, что советская власть справедлива, без суда не карает даже убийц, что не следует наш суровый, но справедливый приговор сравнивать с преступлениями оккупантов. Решил придать операции, так сказать, широкое политическое звучание… Ну, и, ясное дело, показать людям, что немецкая махина стоит на курьих ножках. Веские аргументы? Да, ничего не скажешь. Но будь на месте Адомаса другой… С Кучкайлисом они бы обошлись проще, да, куда проще… Но увидеть его перед собой на коленях, превратившегося в кучку дерьма… Ведь это — признание, что он получает по заслугам, хотя и не может с этим согласиться, а ты абсолютно прав перед людьми. Ты не мог, не имел права иначе поступить! Люди… Думая о них, ты, может, в первую очередь имел ввиду ее?.. Будто имеет значение, как отнесется к этому женщина, которую ты давно вычеркнул из памяти. Что ж, ясно одно: бестолково получилось. Однако не так легко повесить на люстре человека, с которым вырос в одной деревне, сестру которого когда-то любил.
Он зажмурился, хотя вокруг и так было темно. Не стоит растравлять сердце. Хватит и ран на теле. Ага, штаны уже сухие. Полушубок тоже малость подсох. Значит, наша печурка неплохо греет.
Полежал ничком, не обращая внимания на обострившуюся боль в ноге. В ушах что-то пощелкивало — мягко, как сквозь вату. Воздух тоже был набит волокнами, туго проходил в слипшиеся ноздри, и он не сразу понял, в чем дело. Чертовщина! Так и задохнуться недолго! Он забеспокоился и пополз по своей норе к стене сеновала. То-то и оно: сверху сполз пласт сена и завалил выход.
Кажется, легче было ночью вырыть себе нору, чем сейчас разобрать эти несколько охапок, — тело резало от каждого движения. Наконец-то стена! Выбившись из сил, полежал, прижавшись пылающей щекой к холодному, шершавому бревну, жадно вдыхая прохладный воздух. Неподалеку зло тявкал пес, слышны были крики, перемежавшиеся глухими ударами. Хлопнул выстрел. Еще один. Не подряд, с перерывом, который показался ему страшно долгим. А может, и не стреляли, может, ему приснилось? Нет, выстрелы настоящие. Все-таки надо вычистить пистолет. Расстелить бы полушубок — и на ощупь. Черт подери, хоть бы щелочка была меж бревен… Голова кружится. Сквозняка здесь не должно быть, откуда ж тянет холодом? Если говорить правду, то и там, в своем логове, он чувствовал, как под кожей гуляют ледяные иголки; теперь они превратились в провода, опутавшие все тело и дающие то холодный, то горячий ток.
Задом, уже не оберегая изувеченную ногу, заполз обратно в нору. Перевернулся на бок, потом навзничь, снова на бок. И так и сяк неудобно. Лучше всего — стоя. На качелях. Пасха. Набухшие соком верхушки берез. Вниз-вверх, вниз-вверх. Тошнит. От этих качелей. Но ведь не скажешь этого девчонке, которая стоит напротив, на другом конце доски? Ей-то ничего. Щеки пунцовые, в глазах смешинки, а косички разлетаются в стороны, и платьице вздувается, словно хочет улететь. Вот какие озорные девчонки бывают! Выпил бы березового сока, и прошла бы тошнота. Дедушка, будь добр, просверли березу. Зачем стамеской, черт подери? Стамеской берез не надрезают, березы положено сверлить. Дурак старый. «Старец, старец, дай понюшку, — старец не слыхал, старец, старец, на девчушку — старец заплясал». Твоя трубка пыхтит, как мотоцикл. Господин Контроль пролетел. Господин Контроль, я молока хочу. Вкусного парного молочка. Вот это человек — целую флягу! Пьешь-пьешь, уже дно видать, а никак не напьешься. Воздуха налили, что ли? Одна пена! К черту пену, не хочу, сам брейся. Наши предки бороды носили… Много бород в лесу, а Гитлер с усами, с короткими усиками, и живет в железном городе. На улицах фонари, кареты, горят костры, на каждом фонаре висит по человеку. Средневековье, инквизиция, ничего не попишешь, братец.
