Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
— Ясеней!
— Богдана!
— Синевира!
Такие дни помнят всю жизнь как бы долга она ни была и сколько бы других радостей через нее ни проходило. И в моей памяти хранится залитый светом зал с переполненными ложами, балконом и партером. Помню уставленный цветами стол президиума, помню, какой овацией отзывался зал, когда люди, сменяя друг друга на трибуне, требовали воссоединения с большой Родиной, и как тесно становилось рукоплесканию в высоких стенах, когда с восхищением и благодарностью говорилось о Советском Союзе. В этом порыве было заключено все: свобода, принесенная советскими воинами, и вера в будущее.
В большинстве своем выступавшие были простые люди, и слова их были просты, бесхитростны, понятны и дороги каждому. Я услышал, как кто-то позади меня сказал своему соседу:
— Раньше адвокаты за народ говорили, и ведь говорили не то, что народ думал, а здесь народ сам заговорил.
Я обернулся, чтобы увидеть того, кто это сказал, и как раз в этот момент председатель поднялся со своего места и объявил:
— От имени партизан Закарпатской Украины слово предоставляется товарищу Миколе с Черной горы.
— Садитесь, садитесь! — шептали мне сзади. Сосед потянул меня за рукав книзу, но я не садился, я всматривался в проход между креслами, по которому неторопливо шел к трибуне человек. Лица его я не видел, но я уже знал, что это Горуля.
Зал приветствовал его громкими аплодисментами.
По мере того как Горуля приближался к трибуне, аплодисменты усиливались. Вот он свободно и легко, не держась за перила, поднялся по довольно крутой лестнице и повернулся лицом к залу. И все для меня исчезло, кроме этого лица. Чудилось, что оно нисколько не изменилось за эти годы, только голова побелела и серебрилась под ярким светом ламп.
Горуля стоял у кафедры, вглядываясь в зал, будто любуясь и радуясь тому, чтό открылось перед ним.
— Витаю[41] вас, браты и товарищи, со свободой! — произнес он. — «Землей без имени» называли наш край честные люди, видевшие горькую недолю народа, землей без имени… Почему они ее так прозвали? — спрошу я вас. Да потому, что те, кто пановал над нею и над нами, хотели, чтобы мы позабыли свой род и племя. Землей угроросов была она для австрийских цесарей, землей подкарпатских русинов для пана Масарика, землей рутенов для Хорти и мадьярских фашистов. А у нее было свое имя, которое ничем нельзя было ни стереть, ни выжечь из народного сердца, — она была нашей украинской землей, была и будет, пока солнце светит.
И Горуля улыбнулся взрыву аплодисментов, всколыхнувших притихший было зал.
— Микола с Черной горы — то мое партизанское имя, — продолжал он, — я его после Олексы Куртинца взял. А сам по себе я Горуля Илько из верховинского села Студеницы. Меня судили в Брно за то, что я говорил правду, и затюрьмовали на семь лет, а я сбежал из этой тюрьмы и ушел через два кордона туда, на Восток, в Советский Союз. Во многих краях побывал я там и видел, как надо и можно жить человеку. Жизнь увидел я, люди, жизнь!.. Слава за нее Сталину, и Коммунистической партии, и советской власти, сто раз и еще тысячу слава!
Зал ответил ему рукоплесканиями и возгласами: «Слава!»
Горуля подождал, пока стихла овация, и снова послышался его голос:
— В Москве над кремлевскими воротами видел я высокую башню с часами, и как начинают бить те часы, советские люди и на Украине, и на Кавказе, и в Сибири сверяют по ним свое время. И мы хотим переставить свое время по тем советским часам!
Горулю проводили долгими аплодисментами.
Я выбрался из ряда и быстро, чуть не бегом, пошел по проходу меж кресел навстречу Горуле.
Он остановился, всматриваясь, и лицо его озарилось улыбкой.
— Праздник какой у нас, Иванку! — только и сумел выговорить он, когда мы обнялись.
Все остальное время мы сидели уже рядом. Горуля не отпускал меня от себя.
Вечером наступил самый волнующий и памятный час съезда. Делегаты стоя слушали манифест, который должны были подписать представители Народных комитетов. В зале царила особенная, торжественная, полная глубокого смысла тишина, — все понимали: решается судьба, жизнь, будущее народа, — и в этой тишине звучал один только, иногда срывающийся от волнения голос Анны Куртинец, читавшей текст манифеста:
— Воссоединить Закарпатскую Украину со своею великою матерью — Советскою Украиною…
Кончилась «земля без имени».
64
На следующий день мы с Горулей поехали в Ужгород. У подъездов домов, на углах толпились радостно возбужденные люди, читая отпечатанный и расклеенный текст объявленного вчера манифеста.
Ружана необычайно обрадовалась, увидев Горулю. И сейчас же в доме началась обычная в таких случаях суета: хлопали двери, что-то передвигалось и переставлялось, грелась колонка в ванной, на кухне звенела посуда.
— Не гадал я, Иванку, что такое беспокойство у тебя начнется, — смущенно говорил Горуля. — Знал, не пошел бы к тебе, правда, что не пошел!
Но по глазам Горули я видел, что он тронут нашими заботами о нем.
Илько ни на шаг не отходил от старика. Вначале он еще как-то дичился, молчал, но вскоре, осмелев, всецело завладел Горулей.
— Дидусь, — спрашивал он, показывая красноармейскую звездочку, подаренную ему советским солдатом, — почему она красная?
— А ты не знаешь? — притворно удивлялся Горуля.
— Нет.
— Как же так, как же так! — охал Горуля. — Красная, сынку, она оттого, что когда самый первый красноармеец стал доставать себе звездочку, вороги не хотели его допустить до нее. Они тому человеку в руки стреляли, поранили, а он все лез выше и выше и достал-таки свою звездочку! А когда достал — увидел, что она его кровью окрасилась. Но от той крови звездочка еще ярче засветилась, да так засветилась, сынку, что на другом краю земли люди ее свет увидели!
Все это время, что гостил у меня Горуля, было необычайно радостным для меня. Немного огорчало лишь одно: сам Горуля день ото дня становился молчаливей. Сморила ли наконец этого неутомимого человека усталость, такая естественная после долгих лет невзгод и опасностей? Или, может быть, он горько призадумался над своей одинокой старостью? Гафия умерла, хату его сожгли; то, во имя чего он боролся и чему отдал все силы своей души, свершилось, жизнь пойдет дальше своим чередом. Одиночество! В борьбе он забывал о нем, а теперь оно его, наверное, пугало. Я решил во что бы то ни стало уговорить Горулю остаться жить в Ужгороде.
— Конечно, ему будет лучше с нами, — соглашалась со мной Ружана.
Как-то вечером я зашел в комнату к старику. Свет был погашен. Горуля стоял у окна, приподняв темную штору, и смотрел на залитый лунным сиянием город.
Он обернулся на скрип отворяемой двери.
— Вот хорошо, что зашел, — проговорил Горуля, — а я стою и думаю, что пора мне завтра домой собираться; погостил — и хватит.
— Разве вам у нас плохо? — спросил я.
— Мне у вас очень хорошо, — ответил Горуля, — а все же пора уезжать…
— А мы с Ружаной решили, что вам никуда не следует ехать.
— Как это никуда? — удивился Горуля, опуская трубку, которую собирался закурить.
— Никуда, — повторил я, — будете жить теперь с нами. Ведь все, за что вы боролись, свершилось, начинается новая жизнь для людей, и вы получили право отдохнуть на старости лет.
— Спасибо, сынку, — сказал Горуля, — и жинке твоей спасибо. Ну, если люди кажут, что я уже старый, — значит верно старый!.. Но только время мое не кончилось, а как раз начинается, Иванку.
Горуля глубоко и облегченно вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит нечто большое и радостное.
— Ты вот что мне сказал, — склонив голову на плечо, проговорил он снова. — Свершилось то, чего я хотел. Верно! Свершилось. Да ведь я еще много чего хочу!.. Свобода наша — только запев, а песня еще впереди. Богато дела дома, эгей, как богато!.. Жизнь надо новую строить, а то не легко, Иванку. И врагов у нас немало. Раньше они, что мыши в голодный год, открыто лютовали, а теперь — кто другом прикинется, а кто и по лесам начнет ховаться, и будут мешать людям к счастью идти. Вон и Матлаха нет в Студенице. Скрывается. Думаешь, он уймется?.. И Лещецкого нема, а ведь где-нибудь притаился, гляди только в оба!.. Так что, Иванку, богато дела!.. А за думку обо мне спасибо.
Никакие уговоры не помогли: решения своего он менять не соглашался и назавтра же собрался в дорогу.
…Вечером другого дня я провожал Горулю на вокзал. Маленькая станция была затемнена, только зеленели огоньки стрелок на путях. Транзитный поезд стоял здесь всего несколько минут. Мы торопливо попрощались, и Горуля взобрался на подножку.
— Утром буду дома, — сказал он.
И вдруг, когда поезд уже тронулся и я сделал несколько шагов по платформе рядом со ступеньками вагона, Горуля, держась за поручни, нагнулся ко мне и спросил:
