Валентин Катаев - Том 4. Повести
Была ночь. По всему лесу потрескивал мороз. Верхушки вековых елей, призрачно освещённые звёздами, блестели, словно были натёрты фосфором.
Ели, стоявшие по колено в сугробах, были громадно высоки. По сравнению с ними телеграфные столбы казались маленькими, как спички. Но ещё выше было небо, всё засыпанное зимними звёздами. Особенно прекрасно сверкали звёзды впереди, на том чёрном бархатном треугольнике неба, который соприкасался с белым треугольником бегущей дороги. Там дрожало и переливалось несколько таких крупных и таких чистых созвездий, словно они были выгранены из самых лучших и самых крупных алмазов в мире.
Узкий ледяной луч прожектора иногда скользил по звёздам. Но он был не в силах ни погасить, ни даже ослабить их блеск — они играли ещё ярче, ещё прекраснее.
А вокруг стояла громадная тишина, которая казалась выше елей, выше звёзд и даже выше самого чёрного бездонного неба.
Внезапно какой-то далёкий звук раздался в тёмной глубине леса. Ваня сразу узнал его: это был резкий, требовательный голос трубы. Труба звала его. И тотчас всё волшебно изменилось. Ели по сторонам дороги превратились в седые плащи и косматые бурки генералов. Лес превратился в сияющий зал. А дорога превратилась в громадную мраморную лестницу, окружённую пушками, барабанами и трубами.
И Ваня бежал по этой лестнице.
Бежать ему было трудно. Но сверху ему протягивал руку старик в сером плаще, переброшенном через плечо, в высоких ботфортах со шпорами, с алмазной звездой на груди и с серым хохолком над прекрасным сухим лбом.
Он взял Ваню за руку и повёл его по ступенькам ещё выше, говоря:
— Иди, пастушок… Шагай смелее!
Москва, 1944.
Поэт*
Концертный зал консерватории в одном из больших южных городов на Черном море. 1918–1919 годы. Эстрада обставлена с претензией, в виде некоего салона. Кресла, кушетка, диван, рояль. Посредине — небольшой бамбуковый столик, покрытый бархатной скатертью, лампа. В «салоне» в напряженно небрежных позах разместились провинциальные поэты. На столике декоративно брошена большая афиша: «Вечер поэтов». В числе поэтов Тарасов, рядом с ним Орловский, Арчибальд Гуральник, студент в обдрипанных штанах и многие другие. За роялем пианист, который аккомпанирует выступающей поэтессе. Поэтесса стоит у рампы и жеманно читает свои стихи.
Это мелодекламация. Публики в зале довольно много.
Поэтесса.
Мне снился сон, что я маркиза
И что виконт в меня влюблен.
Мои малейшие капризы
Всегда готов исполнить он.
Он о любви твердит послушно —
В камзоле, в белом парике, —
А я внимаю равнодушно
И думаю… о пастушке.
Ах, почему я не пастушка,
Ах, почему мы не вдвоем…
И горько вздрагивает мушка
Над маленьким пунцовым ртом.
Публика аплодирует. Поэтесса и аккомпаниатор жеманно раскланиваются. Поэтесса идет на свое место и томно, с плохо скрытым торжеством, опускается на козетку. На эстраду выходит Аметистов — устроитель вечера, он же конферансье. Чрезвычайно развязен.
Аметистов. Сейчас выступит поэт Арчибальд Гуральник!
Слабые аплодисменты. С кресла встает Арчибальд Гуральник и идет к рампе. Это довольно известный в городе провизор, владелец небольшой аптеки — Арон Гуральник. Арчибальд — это его псевдоним. На нем зловещий фрак. Кривое пенсне на черной ленте, заложенной за ухо, еле держится на потном, деревянном носу. У Арчибальда Гуральника вид высокомерный и несколько безумный. Говорит он с завыванием и необыкновенно назидательно.
Гуральник. Я вам сейчас прочту небольшое стихотворение из цикла «Глаза сатаны» под названьем «Бокал с ядом». (Откашливается.)
Тарасов (наклоняясь к Орловскому). Ну, мы сейчас хлебнем горя.
Орловский. Когда провизор пишет стихи, это кошмар.
Гуральник.
Я не мудрец, не гений, не философ,
Не Спенсер я, не Гегель, не Сократ.
Не занимаюсь я решением вопросов
И потому мудрее их стократ.
Среди поэтов оживление, кто-то тихонько хихикает.
(Строго оглянувшись.)
В моей руке бокал цианистого кали,
И прямо надо мной — божественная твердь.
Хотя я страшный яд держу в моем бокале,
Я никогда не славословлю смерть.
Я славословлю жизнь! Я славословлю женщин!
Пьянящий поцелуй вакханки молодой…
В публике, в первом ряду, сидят жена Гуральника и взрослая дочь. Они очень переживают выступление главы семьи.
Мадам Гуральник. Арон, ты торопишься, как на пожар. Не так быстро.
Дочь. Папа, не волнуйся.
Гуральник (делает великолепный жест ладонью вниз). Не беспокойтесь!
…Пьянящий поцелуй вакханки молодой…
В этот миг на улице раздается несколько винтовочных выстрелов. Небольшой фрагмент уличного боя. Шальная пуля разбивает верхнее стекло высокого консерваторского окна. Падают треугольные осколки. Штукатурка сыплется с карниза на фрак Гуральника. В публике тревога. Но Гуральник величественно опускает руку ладонью вниз и водворяет спокойствие.
Не беспокойтесь. Это стреляют на Малой Арнаутской. (Продолжает декламировать.)
…Пьянящий поцелуй вакханки молодой…
В зале и на эстраде хихикают. Гуральник строго смотрит на публику через пенсне. Внутри кассы Аметистов и кассирша в каракулевом саке. Кассирша укладывает деньги в переносную несгораемую кассу-шкатулку.
Аметистов. Сколько в кассе?
Кассирша. Триста восемьдесят миллионов пятьсот девяносто шесть тысяч с копейками.
Аметистов (потирая руки). Фантастика. В городе переворот, а публика идет. Никуда не идет, а к нам идет!
Кассирша. Поэзия. (Презрительно пожимает плечами.)
Аметистов. Дай бог ей здоровья. Запирайте кассу.
Возле запертой двери в зал. Аметистов подходит к двери и приоткрывает ее. Смотрит в зал. Видит: на эстраде студент в обдрипанных штанах.
Студент (декламирует нараспев в духе Северянина):
Я с гривуазной куртизанкой на фешенебельной машине
Люблю лететь по Ришельевской пить кюрасо на Ланжерон…
Аметистов (с отвращением, закрывая дверь). А рубленые котлеты ты не любишь? Тьфу! Голодранец.
Аметистов идет по коридору.
Эстрада. Выступает Орловский.
Орловский.
Еще пожар на гребнях крыш
Бушует при народных кликах,
Еще безумствует Париж
И носит головы на пиках,
А уж, подняв лицо от карт,
В окно своей мансарды тесной
На толпы смотрит Бонапарт —
Поручик, миру не известный.
С улыбкой жесткой на лице
Он, силой внутреннего взора,
Проводит отблеск термидора
На императорском венце.
Публика холодно похлопывает. Орловский с презрительной улыбкой идет на свое место и садится рядом с Тарасовым.
На улице два выстрела.
Орловский (Тарасову). Ну? Стоит им читать? Что они понимают в настоящих стихах?
Тарасов. А по-моему, Сережа, твои стихи им понравились.
Орловский. Ты думаешь?
Тарасов. Безусловно.
Орловский. А тебе?
Публика начинает нетерпеливо стучать ногами и аплодировать.
Голоса. Тарасова! Тарасова!
На эстраду из-за кулис выходит Аметистов и сзади наклоняется к Тарасову.
Аметистов. Сейчас я тебя выпущу.
Тарасов. А дублоны?
Аметистов. Будут.
Тарасов. Я их не вижу.
Аметистов. Можешь мне поверить. Еще не подсчитали кассу. Как только подсчитают, сейчас же получишь.
Аплодисменты усиливаются. Крики: «Тарасова!»
Публика нервничает. Я тебя умоляю. Иди.
Тарасов. Пистоли! Пезеты! Рупии!
Аметистов. Клянусь матерью. Святой истинный крест.
Тарасов. Но имей в виду, Аметистов!
Аметистов. Конечно. (Идет к рампе, объявляет.) Сейчас выступит поэт (делает паузу) Николай Тарасов.
Взрыв аплодисментов. Тарасов встает. Поэты тоже хлопают.
