Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
— Мамо, — сказал Величко. — Не корми нас речами. Уже вечер, а мы с Алексеем Фомичом с утра ничего не ели.
— Что ж это, и на поминках вас не покормили? Так чего ж стоите? Идите к столу. — Мария Васильевна как-то необыкновенно ласково посмотрела на Холмова. — У меня есть свеженький борщечок. В нем и бурячок, и мелко нарезанная морковочка, и пастерначок, и петрушечка, и укропчик. Капустка посечена узенькими листочками, помидорчики процежены на дуршлаге. Жаль, что Клавушка ушла на собрание. Тоже пообедала бы с нами.
— Мы заодно и пообедаем и повечеряем, — сказал Величко.
Или потому, что был голоден, или Мария Васильевна и впрямь была стряпуха необыкновенная, только даже природный кубанец Холмов, видавший в станицах разные борщи, такого по вкусу и по аромату еще не встречал. В самом деле, какого только зелья в нем не было! И все, что попало в кастрюлю, было так умело сварено, подсолено и подслащено, так искусно заправлено поджаренным свиным салом с луком и так в меру подперчено, что борщ был на удивление хорош. Когда же после борща Мария Васильевна поставила на стол в большом блюде отлично подрумяненного, с подсохшей корочкой гуся, Холмов только руками развел и с улыбкой взглянул на хозяйку.
Глава 44
— Кто о чем, а я, Алексей Фомич, о том, что болит, — сказал Величко, ставя стул поближе к дивану. — Полежите, отдохните, а я посижу возле вас. Как-то даже не верится, что вы у меня в гостях.
— Отчего же не верится? — Холмов подбил под голову подушку и протянул ноги.
— Помню, однажды, еще в тот год, когда меня избрали секретарем, мне очень хотелось повидаться с вами и поговорить, и не удалось, — сказал Величко. — А теперь вот сижу рядом с вами…
— А того желания, что было, уже нет? — перебил Холмов.
— И желание есть, и хочется о многом спросить.
— О чем же?
— Алексей Фомич, может, вы смогли бы объяснить: почему в Камышинском плохо идут дела?
— А я у тебя хотел о том же спросить.
— Вот эта загвоздка и сидит у меня вот здесь и болит. — Он прижал ладони к груди. — Не могу понять, в чем причина и сколько их, причин. Может, и причина, как и беда, в одиночку не ходит?
— Сам-то что думаешь?
— Думаю, Алексей Фомич, что виноваты то, кто управляет районом.
— Точнее, Стрельцов?
— Как вы знаете, о покойниках либо говорят хорошее, либо ничего не говорят.
— Это не всегда так, — заметил Холмов.
— Не вина, а беда его, как я понимаю, была в том, что он все хотел делать сам, — сказал Величко. — Ведь он болел за работу, и еще как болел! Ночи не спал, недоедал, все хотел сделать как лучше, а получилось как хуже. Похоже было на то, как если бы дирижер не управлял оркестром, а хватался за инструменты и играл бы на них сам. «Я все знаю», «Я все умею», «Меня не учите». В Камышинском Стрельцов был все: и райком, и райисполком, и пленум, и сессия райсовета, и правления колхозов. Может, отсюда и его горячность? И нетерпимость к тем, кто ему не поддакивает, и болезнь сердца? Возможно, из Южного вам не так все было видно, все ж таки далеко. А мы-то тут, вблизи, нагляделись. Без его указания или благословения ничего не делалось. Ни о какой самостоятельности низовых работников нельзя было и помышлять. Мы исполняли то, что говорил нам Стрельцов. К тому были приучены. Смотрели на него, как богомольные на икону, и ждали, что он скажет. Можно было слышать: «Был сегодня у Николая Авдеича. Вот подвинтил он мне гайки, так их зажал, что обратного ходу не дадут», «Я это делаю потому, что имею прямое указание Стрельцова», «У вас это решение какое? В соответствии с указанием Стрельцова или не в соответствии?», «Вы это что? Думаете по подсолнечнику сеять озимые? А благословение Николая Авдеича получили?», «Вот поеду к Стрельцову, получу от него „добро“, а тогда уже смело приступлю к делу», «Не торопите меня, я еще не звонил Николаю Авдеичу и вопрос этот с ним не утрясал». Или даже такое: «Эту индивидуальную библиотечку я купил по личному совету Николая Авдеича».
— Ну, а что же другие? — спросил Холмов. — Не один же Стрельцов в районе?
— Верно, не один, — отвечал Величко. — Но работников он подбирал по принципу «непротивления» и «послушания». Особенно ценил тех, у кого за душой ничего своего не было, кто самостоятельно не мог сделать и шагу. Удивительно, Алексей Фомич, что те, кто с ним работал, на глазах менялись. Эту перемену я даже замечал и за собой. Как-то притупилось во мне критическое чувство, что ли. А возьмите Щеглова. Он родом из Камышинской. Я знаю его давно. Он еще сравнительно молод, агроном. Когда-то были у него и смелость, и какие-то душевные порывы. Теперь же Щеглова, наверное, и родная мать не узнала бы. Верите, Алексей Фомич, Щеглов стал тенью Стрельцова. Не знаю, как он будет жить без Стрельцова.
— Ну, Щеглова я тоже знаю, — сказал Холмов, глядя на крупную стриженую голову Величко. — По характеру он человек мягкий. А Руднев? Неужели и Руднев ходил под Стрельцовым?
— Евгений Николаевич Руднев не Щеглов, — сказал Величко. — Иного склада. И похитрее и половчее. В нем живет какая-то новая разновидность карьеризма, так сказать, неокарьеризма, что ли. Руднев и со Стрельцовым уживался исключительно по соображениям личной карьеры. Спал и во сне видел себя на месте Стрельцова. Жил надеждой заменить его, как только Стрельцов или получит повышение, или будет снят. А тут вдруг эта неожиданная смерть. Наверное, заметили, как Руднев уже принял, по его выражению, бразды правления и как просто и легко вошел в роль, о которой столько мечтал.
— К нашему несчастью, есть еще и Стрельцовы, и Рудневы, и Щегловы. — Холмов поднялся, взял папиросу, посмотрел на часы. — Но, к счастью, есть и настоящие коммунисты. И вот я слушал твои, может быть, излишне строгие, но в общем-то правильные суждения и подумал: а почему бы Анатолию Величко не перейти на работу в райком?
— Об этом я не думал. Да это и невозможно.
— Почему? У тебя есть и образование, и опыт партийной работы.
— Не пойду, — с горькой улыбкой ответил Величко. — Вот если бы с вами, Алексей Фомич, поработать!
— Со мной, как видишь, уже нельзя. Свое я отработал.
— А с Рудневым не хочу.
— Почему же ты так уверен, что именно Руднев заменит Стрельцова?
— Он уже заменил. И своего добьется.
— А если я поговорю о тебе с Проскуровым?
— Алексей Фомич, прошу вас этого не делать, — заметно краснея, сказал Величко. — Вы же не знаете, что в личном деле у меня записан строгий выговор.
— За что? В чем твоя вина?
— Мой выговор как раз и связан с алешкинской историей. — Величко тоскливо, как провинившийся сын на отца, посмотрел на Холмова. — Было это зимой. Дела в «Звезде полей» шли тогда еще хуже, нежели теперь. И я стал думать: почему? Может, виноват Алешкин? Или я? Или бригадиры? Может, колхозники не желают Иметь нас своими руководителями, а потому и работают с ленцой, как говорят, спустя рукава? Алешкин был из тех, кто брал не умом, а горлом, и Стрельцову нравился. На каждом перевыборном собрании Алешкина переизбирали по рекомендации Стрельцова. Я видел, колхозники нехотя поднимали руки, терпели Алешкина по нужде. Под стать себе Алешкин подобрал бригадиров. В шестой бригаде был некто Острогоров. Грубиян, пьяница, да к тому же еще и дурак…
— И что же ты придумал? — спросил Холмов.
— Однажды вечером, когда мы вдвоем остались в парткоме, — продолжал Величко, — я сказал Алешкину, что все беды «Звезды полей» проистекают оттого, что мы, руководители, не знаем, что о нас думают те, с кем мы живем, каждый день встречаемся и кем к тому же еще и руководим. И не только, говорю, не знаем, но и не желаем знать.
— И что же Алешкин?
— Молчит, посапывает. Был он тучен, упитан, и когда злился, то тяжело дышал. Известно, говорю, к примеру, тому же Артему Савельевичу Алешкину, что думают и что говорят о нем как о председателе и человеке колхозники, когда они остаются одни? Говорят ли хорошее или плохое? Восторгаются им, хотят ему подражать, считают достойным своим вожаком? Или втихомолку посмеиваются над ним, поругивают и не знают, как от него избавиться?
— Что же Алешкин? — снова спросил Холмов. — Опять молчит?
— Заговорил, — ответил Величко. — «Зачем, говорит, мне это знать? На собраниях меня достаточно критикуют. Чего еще?» Я сказал, что на собрании не каждый может выступить и сказать в глаза все, что он думает. Робкий постесняется, а чересчур смелому не достанется слова… А чтобы, говорю Алешкину, двигаться вперед и смело искоренять недостатки, нам обязательно надо знать, что у людей лежит на сердце и что они думают о нас и о нашей работе. Зная это, мы сможем исправляться сами и исправлять других. И начал приводить примеры. В той полеводческой бригаде, где бригадир хамлюга, пьянчужка да к тому же дурак из дураков, не только у колхозников дело валится из рук и нет трудовой дисциплины, но и урожай плохой. И сослался на Острогорова. Так же, говорю, и в масштабе колхоза.
