Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника
Из школы ночью шли втроем. Лена вела парней под руки, заметно прижимаясь к Павлу. Но не озорничала, как тот раз в механическом, а только вздыхала тихонько. Все усталые, говорили о том, что перед экзаменами придется, наверное, совсем туго, кое-кто определенно не выдержит, бросит школу. Хотя поначалу всех, видимо, обуревает желание учиться.
— Костя, ты зачем в школу двинул? — вдруг спросил Павел. — Чего она тянет всех?
Примолкнувшая Лена озорно засмеялась, а Костя понял, о чем спрашивал Терновой.
— Зачем всех старцев потянуло за парту? А чинов нынче без образования не дают!
Лена сбилась с ноги.
— Рассуждает, что твой дед Щукарь! Какая ему должность за это выйдет! Чудак!
— Ну да! А вы, конечно, думали, что я насчет культурного пищеварения загну? — со звоном в голосе спросил Меченый. — Это вы зря! Никаких тезисов вы от меня не дождетесь! Кой-кто, правда, думает, чтобы голова побольше стала, хочет сам понять, в какую сторону Земля вертится, но таких, пожалуй, немного. Остальное все — проформа!..
— А ты сам-то как?
— Вот и я так же! Думаю, с девятилеткой грех не пойти… А было б у меня восемь, ни за что не пошел бы! На кой он мне, аттестат, когда рабочих рук чем дале, тем меньше!..
И добавил как бы про себя:
— Наука, братцы, знает много гитик…
— Каких гитик?
— А я и сам ни черта не знаю, это наука пускай разбирается!
Они проводили Лену до общежития на Кировской, она помахала им варежкой и как-то бочком пошла к освещенному подъезду, будто ей не хотелось расставаться с парнями.
— А девчонка живучая, — заметил Павел, когда отошли от подъезда. — И девятый в прошлом году кончила и на смене вкалывает не хуже любого парня. А детали у нас, между прочим, тракторные.
— А тут вообще правильные девки! — согласился Костя. — Детдомовки, из Ленинграда. Они все в жизни повидали, кроме семьи и материнских рук. От этого и женихов им хочется теперь, может, больше всего. Поглядеть: какая она, семья…
Меченый вздохнул и сплюнул.
— А семья… она, между прочим, тоже всякая бывает.
Надолго замолчали. Было темно, крапал реденький дождик.
Около запертого универмага Меченый неожиданно придержал Павла. Окна магазина светились приглушенным перламутром дежурной неоновой лампы.
— Вот… видишь?
— Магазин?
— Нет, рядом… Тут одна семья тоже про-жи-ва-ет… — Костю тянули яркие окна соседнего особнячка. Там, на сквозном кружеве штор, лениво двигались тени, шла своя, неведомая жизнь.
— Ну и что?
— Погоди…
За шторами проплыли две тени: одна — широкая, рыхлая, как грозовая туча, другая — пониже, постремительней, так — летнее облачко в ясном небе.
— «Ночевала тучка золотая на груди утеса!..» — яростно продекламировал Костя и вдруг, склонившись, поднял что-то темное и тяжелое.
Павел схватил его за локоть.
— Ты что?!
— Ничего… — Костя отбросил булыжник. На его бледном от уличных фонарей лице крестом лежала тень оконного переплета. — Ничего я… Просто хотел напомнить о себе! Тут, понимаешь, Настя-Нинель живет, моя бывшая жена.
Павел настороженно смотрел на него, держал за локоть.
— И ч-черт с ней, пускай живет. А Наташку жалко! Четвертый год ей, Наташке! — Голос у Кости сорвался.
Дождь усиливался. Они шли по гололеду, пересекая косые квадраты оконного света, и Костя бормотал, словно пьяный:
— Она меня не признает теперь, знать не знает, а я все равно прилип к ней, как гад! Ненавижу и сохну, понимаешь? Нет, куда тебе, ты же кругом счастливый человек, в тебя девки бригадным методом… Разве тебе выпадет крапленая масть!
Павел ошалело двигался рядом — его подавила откровенность этого странного человека. Косте, по-видимому, хотелось высказать наболевшее, освободить душу. Он сбивчиво, слишком уже подробно и скороговоркой говорил о бывшей своей жене, о дочурке, о прошлом.
— Торговала у нас в зоне, по вольному найму! Тогда ее звали еще просто Настей. Красивая, черт, была!.. А я же, грамотей, нарядчиком был, фасонил, дурак, напропалую комсоставскими штанами, и сапоги были не хуже, чем у начальника милиции! Портил бабье это налево и направо — и конвойных и вольных, преступный мир в руках держал, все ради них, дешевок! Нервы-то еще были согласно формуляру! А тут нарвался, влопался по уши! Давай, говорю, честную советскую семью ковать, я около тебя все права и законы наново переверну. Срок кончал…
Настя в ту пору впускала меня к концу торговли с заднего крыльца в магазин… ну, что называется, остатки снимать. Смотрит ясными глазищами и удивляется: как это я в моем положении кордовых ботинок не ношу и с котелком бегать за позор считаю… Я, говорит, не против, человек ты, мол, подходящий и характер у тебя мущинский. Но пятно, говорит, у тебя…
С лица, говорю, водку не пить, а она, стерва, как заплачет! Паспорт, говорит, у тебя с отметиной, а не лицо! Ты, мол, и мне всю анкету на нет сведешь. Давай уж лучше так, втихаря, любить друг друга!
Костя ругался скороговоркой, невнятно, но под конец всякий раз выкрикивал одну невинную, по прихоти превращенную в ругательство фразу:
— С-собор Парижской б-богоматери! — и шагал дальше, не отпуская Павла. — Тут эпоха сменилась, стали разбираться люди, что к чему. Невиноватых выпустили, а кое-где и виноватых — на проверку. Как в кине! Ну и Настя обрадовалась. Стали жить… честно! Понял? Я за одну только Наташку мог бы сто кровных подписок дать, что не вернусь к ворам и всякой сволочи! Наташка, она вроде награды мне явилась на свет. Я их, бывало, попеременки на руках носил: днем — Наташку, ночью — Настю. Возьму, гадюку, и хожу из угла в угол, и ничего, легко было — жиру-то в ней мало, как змея… За всю жизнь, может, три года счастливым и был.
Костя замолк, собираясь с мыслями.
— Потом эти постоянно растущие потребности начались! Приходит Настя с гостей как в воду опущенная. Живем, говорит, людей стыдно. Ты ж, говорит, не водовоз, а продавец: давай буфет и пианино покупать! С каких заработков? Я же, толкую, только вылупился — всего и есть, что на мне, да и ты тоже, мол, не в бурении работаешь, никаких тебе полевых и прочих надбавок… А с ворьем я связи навечно потерял! Ты, говорит, продавец… И пошло!
Смотрю на нее: каждый божий день приходит домой и гроши пересчитывает… Говорю: брось! Пойдешь, говорю, дура, мне на смену, куда Макар телят не гонял. Не слушает. Надо, говорит, жить прилично, как люди. С буфетом и пианиной, гадюка! — Меченый вздохнул. — А тут новый завмаг приехал улучшать современную торговлю — Святкин по фамилии.. Пьет только коньяк «три звездочки», а жрать привык черную икру, маслины и лимон с сахаром. Культура! Оклад, понятно, восемьсот рубликов. Тянет, значит, с меня неположенное и толкует: вы, Меженный, торговать, мол, не умеете! А я что, маленький? Думаю: сволочь ты! Да ежели всерьез дело стало, я бы и у тебя, умелого, в ноздрю залез, а в ухо вылез! Только старо это и надоело. Говорю Насте: давай менять работу, хорошего ждать не приходится. Она в слезы: буфет купили, а пианино еще нет.
Короче, ушел я в шофера, она осталась… И дрожал я за нее в те дни так, будто она в чужую фортку полезла, а я, дурак, на стреме стою! Ну и простоял на стреме… Святкин свою жену отправил в Гагры, на ремонт карбюраторов, а Настю забрал к себе, присмотреть за квартирой… Приехал из рейса я — комната пустая и записка на столе: «Ухожу, объяснения излишни, думала, что ты человек…» И подпись: «Нинель». Культурное имя, гадюка!
Потом встречал я ее, намекнул что-то насчет нашей общей любви в прошлом, как мы тишину соблюдали, когда вокруг того, прежнего магазинчика чужие увивались. Только ее разве этой довоенной лирикой проймешь? Слезу сдержала, улыбается, как слепой дождик: «Какая там любовь, Костя! Жизнь мимо уходит!»
Н-ну… хотел я закатать ей между глаз, отметину тоже сделать на всю жизнь, да пожалел. Жалко, понимаешь, стало! Кабы не барахольное поветрие, разве же она свихнулась бы? Кабы не Святкин! Ведь совсем простая, душевная девка была!
Дождь повернул со снегом, мокрые, льдистые хлопья лепили прямо в глаза. Костя дрожал от холода и возбуждения.
— Из-за этого я и ушел из шоферов. Боялся в какую-нибудь невиноватую стену врезаться! Скрипишь напильником в инструменталке, а на душе пакость.
Подошли к дому, где жил Меженный.
— Пошли, поллитровку раздавим? — предложил Костя.
— Тебе только и осталось — напиться, — глухо сказал Павел.
— Не, не запью, — промычал Костя. — Мне еще покуда Наташка в жизни светит! Наташку я хочу отвоевать, понимаешь? Чтобы она от матери… по прошествии лет… не нахваталась всяческой «красоты»… Ну, так не пойдешь?
— В другой раз как-нибудь, голова и так гудит, — отказался Павел.
Костя вздохнул и, пьяно покачиваясь, заковылял к дому. Павел поднял воротник, втянул голову, побрел по улице.
