Рустам Валеев - Родня
Он с грустью думал о том, что он с самого начала искал с горожанами мира и согласия. Но так ли? Он не мира искал, он хотел их покорить, он ненавидел их тогда. А потом все-таки полюбил, подумал он, они ведь, как дети…
И вдруг его как осенило: да ведь парнишку-то зовут Федей, он брал в ателье фотоаппарат, очень интересовался этим делом.
«Вот щенок, вот щенок!» — подумал он с ласковым и мучительным чувством.
Родня
— Эй! — услышал мальчик. — Ты скоро там?
Скоро, скоро. Бисмиллахи-рахмани… пусть мама будет в раю, пусть не беспокоится за него, он не голодает, не плачет… что еще? — И в сотый раз, наверное: бисмиллахи-рахмани, во славу господа милосердного! — ведь другой молитвы он не знает, а старики говорят: хороша всякая молитва, какую ты знаешь.
— Эй, ты скоро там?
Он встал и выпрямился, подтягиваясь на носках, но стена была выше него.
— Я сейчас, — крикнул он, однако негромко, так, чтобы потом сказать, что не слышал, как звали его.
— Бисмиллахи-рахмани, — зашептал он, снова опускаясь на колени. — Пусть могилка не провалится совсем…
Он поглядел на желтый, весь в тонких полегших стебельках холмик, середина которого проваливалась будто на глазах. Он схватил палку, лежавшую рядом, и сильно, со страхом копнул. Сухой подзол пыхнул удушливой пылью, обдав его потную руку, потное лицо. Он еще копнул и тонко, хрипло вскрикнул, увидев желтую, будто из сырой глины, кость. Неужели?..
На кусте крушины раскачивалась трясогузка, ныряла в белые, мелкозвездчатые цветы — и выныривала. Он вскочил, вспугнув птицу, и побежал через пыльные кусты к стене. Когда он перелезал, ограда тоже пылила и крошилась, но мальчик ловко хватался за выступы крепких, сцементированных камней и ни разу не оскользнулся. Спрыгнув на ту сторону, он увидел быка, чью слюнявую, тихо сопящую морду облепили мухи, увидел телегу и сидящего на ней дядю Мирвали.
— Долго ты. Я давно уж зову.
— Я не слышал, — сказал мальчик. Потом добавил: — Дядя, там кости вылезли… из могилы.
Мирвали добродушно засмеялся:
— Давай поехали. Какие там кости! Может быть, ты думаешь, что ее неглубоко зарыли?
— Да! — сказал он вдруг со злостью. — С бедными всегда так… Мама была бедная, ее зарыли кое-как.
Мирвали спокойно и твердо сказал:
— Нет, зарыли как надо. Я сам копал могилу, сам вырыл нишу, хорошую, глубокую нишу, а потом заделал ее крепкими горбылями.
— А холмик проваливается. Я видел там кости.
— Так ведь… кладбище старое. Ты видел старые кости, Салим. Постой-ка, на вот. — Мирвали вынул из кармана кошелек, из кошелька рубль. — Отнеси старику. Да не забудь сказать имя матери, а отца ее звали Нурахмедом! Постой, он будет читать молитву, а ты… не жди, беги сразу.
Он легко соскочил с телеги, подсадил мальчика на стену. Мальчик прыгнул и опять, как в первый раз, поскользнулся на гладкой дерновине ковыля — они тут бугрились на каждом шагу, — упал небольно, а вскочив, побежал между холмиками. Старик-сторож обкашивал траву вокруг старого, покосившегося склепа. Он сунул деньги старику в руку и быстро проговорил:
— За упокой души Мастуры, дочери Нурахмеда. — И тут же пустился обратно, обегая холмики, возле ограды опять упал, не больно совсем, а через забор перемахнул особенно ловко, легко.
— Однако быстро ты, — сказал Мирвали, поерзав задом, затем взял палку. — Ну, цоб-цобе! — понужнул он быка, слегка ударяя по левому боку и заворачивая от стены.
Бык махнул хвостом в репьях и засохшем помете и, мучительно-сладко протягиваясь мордой, шеей, тронул громко затарахтевшую телегу. Громок тележных колес словно падал откуда-то с высоты, раскаляясь и отливаясь в бело-огненном зное. Мальчик представил большое картофельное поле, на котором они будут работать весь день, пропалывать и окучивать картошку, и вздохнул. Утром, когда Мирвали позвал его, мальчик сказал:
— Сегодня мне некогда, мне на могилку матери надо.
— Вот и поедем, — ответил Мирвали. — Сперва на могилку, а потом в поле.
И они отправились на кладбище, совсем в другую сторону, а теперь вот ехали на картофельное поле.
Лукман, сын Мирвали, ждал их у брода. Увидел их и замахал руками, а бык, точно знак ему дали, побежал, хрипя и раскачиваясь. Вбежал в воду, ткнулся мордой и стал пить; он пил и пил, и бока его раздувались прямо на глазах. Салим спрыгнул с телеги, и с Лукманом они пошли по воде, чтобы быку было не так тяжело. Да и приятно ощущать текучий холодок, песок и гальку под ногами. И быку, наверно, приятно бухать копытами и подымать брызги, и даже Мирвали веселее покрикивал и жмурился от налетающих капель.
Поля картофельные начинались почти сразу за рекой. Место хорошо знакомое: невдалеке овраг, где зимой мальчики катались на лыжах; левее, шагов через сто, в большом скалистом холме есть расщелина, выводящая прямо к омуту. В расщелине родник, не замерзающий и зимой, вода из родника светло, с тихим бренчаньем течет в темную, полную чашу омута. По другую сторону омута — тоже каменистый, островной холм, обтекаемый еще и речкой.
До войны вся заречная сторона была широким лугом с густыми травами, цветами, и мальчишек, когда шли они по тропинке к омуту, скрывало с головой. Но в первую же военную весну луг распахали и сплошь засадили картофелем, поставили сторожа. Собака у сторожа, большая, с длинной шерстью, дворняга, выскакивала, случалось, из зарослей картофельной ботвы, но, увидев мальчиков, спокойно поворачивала назад и тут же исчезала в кустах. Участок дяди Мирвали располагался с краю поля, совсем недалеко от омута, и мальчик, доставая с телеги тяпки и провиант в мешке, предвкушал, как он, поработав, побежит к расщелине, пройдет ее узким прохладным коридором, не спеша попьет из родника, а потом разденется догола и с каменного выступа прыгнет в омут. И будет плавать, плавать, пока не надоест.
А пропалывать и окучивать картошку придется, видно, ему одному: Мирвали доставал свои капканы, ведро, кленовую, с клешнями на конце, палку и мешок, в точности такой, в котором была еда («Перепутают когда-нибудь мешки», — подумал мальчик брезгливо), — значит, Мирвали опять будет ставить капканы, а Лукмана заставит носить воду из омута, чтобы лить ее в сусличью нору. Выскочит суслик — Мирвали ловко, мягко придавит его клешнястой палкой. Но он и руками ловко и точно схватывает.
«Ну, ничего, — подумал мальчик, — и один я управлюсь».
А им крикнул:
— Вы там, смотрите, недолго. Я к вам не нанимался полоть картошку.
Мирвали засмеялся, взял из его рук тяпку — показать, как надо окучивать. Ловко и легко, будто забавляясь, он посек траву около куста, подгреб черной сырой земли — кучка вокруг него получилась.
— Понял? — спросил Мирвали и хлопнул мальчика по плечу.
— Понял, понял, — проворчал мальчик. — Не больно хитрое дело.
Когда Мирвали с сыном скрылись за кустами, он как-то сразу забыл о них, о своей обиде: «Ничего, и один я управлюсь. А нет, так приедем еще раз». Хорошо, спокойно было у него на душе! Вот на могилке матери побывал, могилка, хотя и старая, но вырыта и заделана хорошо, вот подал старику-сторожу, и тот помолится за упокой души.
Поработав с полчаса, он снял рубаху и, аккуратно сложив ее, положил на межу. Соль съедает одежу, так что надо рубаху поберечь. Солнце, конечно, печет сильно, но тело его смугло, небось не сгорит. И работа сама по себе не то чтобы нравилась ему, но была простой, нетрудной и имела самое прямое отношение к пище: ведь под этими кустами уже почти спелые клубни. И как хороши, влажно-зелены листы, как ярки белые цветы! И земля хорошая, когда копнешь ее поглубже, — черная, влажная. И чистая, целительная. Ведь недаром однажды, когда он в поле поранил ногу, Мирвали, недолго думая, посыпал ее землицей. И ничего, ранка зажила быстро.
Копали они и грузили в телегу и свезли два или три воза во двор, на огороды, как будто там мало своей земли. Но Мирвали объяснил, что луговая землица богата перегноем и в ней много дождевых червей.
— Вот теперь, — говорил Мирвали, — черви пойдут по всему участку, делая ходы, пробудят слежавшиеся, помертвевшие пласты, и те опять будут плодоносить…
Он ловко срезал сорняки и думал удивленно-радостно: неужели все то, что они считают сорняками, составляло некогда такой яркий, живой, праздничный луг? Вон и теперь на меже зеленеют папоротник и хвощ. Хвоща много еще на склонах оврага, и папоротник там встречается, и на скалах он есть. Когда-то, рассказывал Мирвали, здесь были леса. Сейчас-то вокруг ни деревца, лишь там и сям сухие кусты ракиты, на островке талы, а все остальное вокруг — всхолмленная равнина. Были леса, и река была многоводной, и большие каики ходили по ней, а жили здесь племена башкир, охотничали и занимались бортничеством. Потом в эти места пришли золотодобытчики, заводчики. Стали вырубать леса, жгли, гнали деготь, получали древесный уголь, лес по рекам сплавляли куда-то далеко, где строились корабли для царя…
